Нет, в самом деле, не так-то уж много очевидной для всех пользы принесли эти войны. О пользе незримой я ничего, конечно, сказать не могу, по той причине, что она составляет тайну господню. Ведь вот, к примеру, и этого случая, о котором я вам хочу сейчас поведать, тоже не было бы, не будь этих самых войн.
Однако я должен начать с того, как ранней осенью 1458 года регент Михай Силади в сопровождении блестящей свиты наведался в Фогараш — погостить у трансильванского воеводы.
Фогараш, принадлежавший короне, наши короли имели обыкновение сдавать трансильванским воеводам в лен, а те обязаны были за это помогать королю в его войнах против турок. Да, в старину государство совсем по-другому было устроено, чем сейчас! Тогда сила государства проявлялась в том, как много оно могло дать; ныне же оно считает за доблесть как можно больше взять.
Какой из этих двух принципов лучше — решить трудно. Потому что и тогда люди ругали государство, и теперь они делают то же самое.
Так вот Михай Силади гостил в начале осени в фогарашском замке воеводы, отправляясь отсюда время от времени поохотиться на коз в близлежащие, покрытые вечными снегами горы, красоты которых на изящном латинском языке описал сопровождавший его дьяк Балтазар. Да, дивный это был край, богатый птицей и форелью. Дикие свиньи стадами спускались с гор на поля, так что их иногда набивали целыми грудами, а за газелями господа карабкались по горам, до самого Strungu dracului (Чертова ущелья), что лежит на северном склоне горы Негой.
Дичи всякой тут было великое множество: из зарослей голубики, покрывающих подножье гор, нет-нет да и выберется, хрустя кустарником, бурый медведь; на луговые родники приходят попить ключевой водицы доверчивые косули; в густолистых лесах водятся глухари и цесарки; а высоко в небе над ними с криком кружит белоголовый гриф.
Затем наступали дни, когда охотничий рог умолкал, разбредались по домам загонщики, перепуганные звери могли отдышаться в своих лесных логовах или на заснеженных склонах, а дикие серны могли снова спокойно разглядывать себя в зеркальных водах Гризовского и иных горных озер. В эти дни воевода Трансильванский разнообразия ради устраивал в своем замке великие празднества в честь Силади, — ведь именно Силади suae aetatis oraculum fuit[37].
И не только потому, что приходился дядей юному королю и помог ему овладеть короной, но и потому, что был облечен высшей властью в стране. Одна-единственная его сентенция стала «крылатой», но какая! «Справедливость — прекрасная вещь, но сильному она без надобности». Силади и в самом деле не очень-то стремился прослыть справедливым, но, в общем, он был неплохой человек: веселый, мягкосердечный, хотя и весьма вспыльчивый. Судя по его распоряжениям, это был упрямый и напористый, тщеславный, честолюбивый, но вместе с тем и умный государственный деятель. За развлечениями Силади никогда не забывал о политике. С раннего утра, прослушав мессу, которую для него служил отец Амброзиус, регент начинал принимать просителей и депутации, выслушивал гонцов, приезжавших с донесениями из Буды, и отсылал их обратно с приказами, распоряжениями. В то время управление государством еще не сводилось к скучному подписыванию бумажек, и среди печальных и неприятных дел нет-нет да и встречался какой-нибудь веселый эпизод. Вот таким веселым эпизодом был и этот — когда дворецкий Бенедек Шандор доложил регенту, что к нему прибыла делегация женщин.
— Каких женщин? — спросил правитель.
— Из Селища, — отвечал дворецкий.
— Где оно находится, это Селище?
— Моя вотчина, — отозвался «молодой» Дёрдь Доли, незадолго перед тем назначенный себенским губернатором. С ног до головы в глубоком трауре по скончавшемуся на троицын день отцу, он стоял теперь поодаль, в толпе других вельмож.
— Проведите их сюда, — распорядился регент. — Мы охотно выслушаем их хотя бы потому, что они — крепостные нашего Доци.
В залу вошло десять — двенадцать крепких, плечистых, крутобедрых, по-праздничному одетых румынок, в искусно вышитых блузках, в высоких кокошниках, на которых позвякивал стеклянный бисер. Они не были ни очень красивыми, ни молодыми, но, как выразился Пал Банфи, «в худое время и они сошли бы».
Одна из женщин, по-видимому самая старшая из всех, по прозванию Марьюнка, смело подошла к правителю и, упав перед ним на колени, быстро-быстро затараторила по-румынски, будто просо из дырявого мешка высыпала.
Регент, скрестив руки на груди, сначала терпеливо слушал ее, переступая с одной ноги на другую, а затем все же не выдержал и приказал дворецкому:
— Да остановите же ее! И спросите, что они нам принесли.
В те времена существовал такой обычай: каждая депутация всегда приносила что-нибудь в подарок. Конечно, такому большому барину, как Силади, можно было подарить лишь какую-нибудь особенную диковинку: ягненка о двух головах, найденную в земле старинную посудину, монету или невиданный початок кукурузы, поразивший своей величиной всю округу, — словом, какую-нибудь милую безделицу.
— Встань, бестолковая корова! И смотри, больше ни звука, — рявкнул на Марьюнку дворецкий, а затем, повернувшись к регенту, пояснил:
— Ничего они не принесли. Наоборот, у вас просить пришли.
— А что именно?
— Чтобы вы, ваше высочество, дали им мужиков.
— Да они что, с ума посходили? — сердито прикрикнул правитель.
— Они говорят, что, пока у них были мужчины, они не скупились, давали солдат королю. А он-де требовал их много. Теперь же в Селище не осталось ни даже мальчонки малого. Одни женщины живут в деревне. Мужчин всего двое: поп да пономарь, да и те уже к двум черным косцам приближаются.[38] А они, мол, селищанки, только взаймы отдали королю своих мужчин и теперь просят вашу светлость вернуть их обратно, или, коли их уже нет в живых, если они погибли на войне, пусть, мол, дадут им других. Такой, дескать, закон: рука руку моет — ежели король и дальше хочет получать солдат с Селища, то прежде их нужно народить… А посему…
Перевод был прерван громогласным хохотом Силади:
— Ха-ха-ха! Вот это да! Ну и ну! Что ж, оно конечно. (И он снова залился смехом, да таким, что слезы на глазах проступили.) Мужиков, говоришь, надо им? Ну и потеха, черт побери! И это твои женщины, Дюрка? Знать, тугонько им пришлось. Эй, Доци, где ты? Чего ж прячешься, отзовись!
Смущенный Доци стоял у окна и делал вид, что любуется окрестностями, но на зов регента выступил вперед.
— По справедливости сказать, государь, — отвечал он, запинаясь, — мой покойный батюшка действительно так опустошил село для армий его светлости Яноша Хуняди, что в моих имениях теперь и пахать-то некому. Пустуют поля, и я не получаю с них никакого дохода. Видит бог, и мне нужны мужчины, ваше высочество. Но я-то не жалуюсь.
— Потому что среди женщин своих будто сыр в масле катаешься! — хохотал правитель, окончательно развеселившись. — Еще бы тебе жаловаться! Ну и шельма!
Господа улыбнулись и откровенно и беззастенчиво принялись разглядывать румынок, которые, осмелев, тоже заулыбались. Только розовощекий юный дьяк Балтазар стыдливо потупил глаза и, склонившись над протоколом, по обыкновению, занес в него содержание просьбы: сначала выписал замысловатую заглавную букву, обмакнув перо в пузырек с красной тушью, висевший у него на шее, а затем уже черными чернилами из обычной чернильницы и другим пером дописал остальной текст: «Faeminae szelistyenses supplecant viros a rege» («Селищенские женщины просят у короля мужчин»).
В это время на замковой башне прозвучал колокол, и к Силади вошел паж с докладом: обед поспел, соизволит ли его светлость кушать сейчас или позже? Ведь в старину для столь могущественных гостей у знатных хозяев, каким был трансильванский воевода, на дню готовилось по нескольку обедов. Скажи повелитель, что он еще не проголодался или что ему пока недосуг, изготовленные уже блюда убирали или раздавали бедным, а повара, кухарки и всякая прочая челядь принимались хлопотать над новым обедом. Если же всемогущий гость находил, что можно было бы, пожалуй, и пообедать, колокол звонил еще раз, и тогда во всем замке начиналась суматоха. Камердинеры, слуги, накрывавшие на столы, и буфетчики сновали туда и сюда, цыгане-музыканты взбирались со своими скрипками и цимбалами на хоры, а пушкари мчались к воротам замка, где были установлены заряженные порохом мортиры, потому что момент, когда правитель страны садился за стол, полагалось отмечать орудийным залпом: пусть слушает вся округа, пусть, вздрогнув, почувствует земля, что государь изволит вкушать произведенные ею яства, — еще бы, столь великая честь для земли-матушки!
