Один подобный случай и выдвинул в число знаменитостей доктора права Спевака, снискав ему славу лучшего следователя во всей Австро-Венгерской империи, так что на него обратил свое благосклонное внимание сам почтенный барон Бах *. О, если дьявол не спит (а он не спит, более того, он будет бодрствовать двенадцать лет кряду *), господин Спевак сумеет еще высоко вскарабкаться по служебной лестнице! Поэтому нет ничего удивительного в том, что комитатский следователь с особым почтением относился к Кальману Круди, и всякий раз, когда разбойничий атаман оказывался в затруднительном положении, добродушный следователь плутовато бормотал себе в бороду: «Белены объелся я, что ли? Как же, стану я сажать в тюрьму своего лучшего сыщика!»

Вот на какой солидной основе зиждилась карьера Кальмана Круди! И недаром его имя было окружено ореолом славы и почета. Из окрестного населения на него, например, никто не обижался, в том числе, вероятно, и уже известные вам молодицы — любительницы ходить по грибы. Круди щадил крестьян, а те — его. С дворянами же он и вовсе обходился по-свойски. Приглянется ему, бывало, какое-нибудь именьице, так он вызовет его хозяина потихоньку за ворота или к овину да напрямик и скажет ему: «Братец (или ваша милость — в зависимости от их прежних друг с другом отношений), выдайте моим бетярам немножко ветчины, кусок сала побольше да пять форинтов. А то у нас уже все запасы к концу пришли».

Таким вот честным сбором налогов и жила его шайка. И редко кто отказывался платить ему. Это считалось даже неприличным. Как-то, например, один наш барон пожаловался Ференцу Деаку, что на троицу под вечер к нему наведались разбойники Кальмана Круди и потребовали выдать им вина и двадцать форинтов, пояснив, что сам Круди лишь потому не пожаловал, что боялся перепугать и без того хворую баронессу.

— Ну, и как же ты поступил? Дал? — спросил барона Ференц Деак.

— Разумеется, нет!

— И что же сделали бетяры?

— Ничего, ушли восвояси.

Тут старый Деак рассердился и даже накричал на магната:

— Выходит, Круди — порядочнее тебя!

Пристыженный Деаком магнат был не кто иной, как прожигатель жизни барон Антал Балашша, обитавший в замке, что красуется на вершине утеса Кеккё. Разумеется, не из скупости отказал он разбойнику в двадцати форинтах: деньгами барон сорил направо и налево. Просто были у него свои особые причины не любить Круди. Впрочем, толком никто ничего не знал, — все больше гадали.

— Видно, юбка какая-то здесь замешана!.. Что ж, вполне возможно. Почему, например, не могли по ошибке забрести во владения друг к другу лихой молодец и магнат? Ведь и Балашша в своих похождениях не брезговал крестьяночками. Ух, какой волокита был этот Балашша! С другой стороны, и на Кальмана Круди, парня стройного и красивого, заглядывалась не одна барынька.

А кроме того (возможно, здесь-то как раз и зарыта собака!), была у барона любовница — певица венская, которую он от всех окружающих прятал в своем охотничьем замке, на опушке Рашкинского леса. У Круди тоже была возлюбленная — молодушка дивной красоты, жена новинского чабана Юдит Пери. Путь барона к его охотничьему замку проходил мимо Новинской овчарни. А Круди, направляясь к своей крале в Новинку, никак не мог миновать баронского охотничьего замка… И разве не могло однажды прийти кому-нибудь из них в голову: «И чего это я езжу так далеко, когда то же самое лакомство сыщется для меня и поближе?» А то, может статься, подмигнул пригожему молодцу озорной глаз из окна, из-за полуприподнятой шторы или из-за цветка розмарина: «Эх, и дурак же ты будешь, коли мимо проедешь!»

Ведь женщины, ей-ей, странные существа!

Но все это только досужие предположения, догадки, сорная трава, выросшая в деревенских умах, не слишком утруждающих себя размышлениями. Достоверно было только одно: барон отказал Круди в двадцати форинтах.

— С разбойниками не вожусь! — отрезал он.

А Кальман Круди на эти слова так ответствовал:

— Тогда пусть господин барон прикажет выкинуть из кеккёйского склепа кости всех его предков… (Тонкий намек на то, что род Балашшей в свое время возвысился именно благодаря разбою!)

Слух об этом обмене любезностями распространился по всей округе. Барон, рассказывают, пришел в ярость, когда ему передали столь оскорбительный ответ разбойничьего атамана.

— Своими руками изловлю негодяя! — пригрозил он. — Где бы он мне ни повстречался. И передам в руки властям!

— Ну, что же, — согласился Круди, как уверяют некоторые. — Ничего не поделаешь, придется мне как-нибудь нанести его сиятельству визит вежливости.

Оба они были люди упрямые. Слова на ветер бросать не любили. Так что тут дело пошло всерьез. Кое-кто прямо говорил: «Ну, Круди, держись! Нашла коса на камень». Другие же придерживались иной точки зрения. Иштван Фильчик, например, говорил: «Я за Круди не боюсь. Вот посмотрите, его верх будет! Ставлю мою шубу в заклад против одной медной пуговицы: сдерет он еще подать с нашего барончика».

Всю зиму, а то и дольше, только и было разговоров, что об этом. Ведь наш край беден не только большими, но даже и самыми малыми событиями: мирно плетет свои сети паук, птички песни прошлогодние на деревьях распевают, старушки старые сплетни на новый лад перекладывают.

Случилось как-то (если память мне не изменяет — в конце зимы, а может быть, уже и весной), что барону понадобились деньги. Правда, у барона и до этого встречались денежные затруднения. И не только зимой, а и во все прочие времена года. Но до сих пор ему кое-как удавалось решить вопрос, хоть и не тем остроумным способом, что применил когда-то его предок Меньхерт, который однажды приказал поснимать с сельских церквей медные колокола и начеканил из них «серебряных» талеров. Если же какой строптивец не желал признать медь за серебро или пусть даже и признавал, но отказывался брать его в счет оплаты, такому наемники барона тотчас же рубили голову. Словом, прежний способ при всех его достоинствах был слишком уж сложен. Куда проще вексель! Человек берет самый обыкновенный клочок бумажки, пишет на нем какое-то число форинтов, и бумажка в самом деле обращается в это количество форинтов — в руках ближайшего еврея-ростовщика. Очень просто — не правда ли?! Плохо одно, — что по прошествии известного времени разве только евреи, жившие за тридевять земель от имения, решались на совершение такого чуда, а потом и они отказались. И еще в одном новый метод уступал старому: перелитые на деньги колокола уже никогда больше не пытались вернуться к господину Меньхерту, а эти дурацкие бумажки все до одной возвращались к барону.

Вот и сейчас так получилось: возвращавшиеся бумажки-векселя просто одолели Балашшу, а между тем для Мими, дамы из Рашкинского леса, требовалась тьма золота; и что она только с этим золотом делала: растопив, вместо супа, ложкой хлебала или отсылала кому?!

А откуда было брать деньги Балашше? Жгучий вопрос. Евреи-ростовщики больше не давали. Поискать какого-нибудь чудака? Так ведь есть же и такой! Да и как не быть чудаку в нашем великом отечестве? Мими даже адрес его припомнила:

— Слышь, барончик? А я знаю, где можно денежками разжиться…

— Где же?

— А ты возьми да и продай твой знаменитый судебный процесс…

— Отличная идея! Если бы только этот сумасшедший согласился купить его.

— Напиши ему письмо, предложи…

— Написал бы я, если б не лень моя: до смерти не люблю писать писем.

Услышав такой ответ, Мими тут же отвесила барону своей дивной белоснежной ручкой ласковую пощечину.

— Ах ты, мой миленький ленивчик? Так вот, до тех пор, пока ты не напишешь этого письма, не получишь от меня ни одного поцелуя!

— Да ведь неловко: торговаться надо…

— Ну, тогда мы назначаем великий пост, мой дружок. Строжайший пост!

— Не дурачься, Мими. А ну как я скомпрометирую себя этим!

Мими же в ответ только ножкой притопнула: «Нет, напишешь!» Мигом принесла она чернил, бумаги, и барон с тяжелым вздохом покорился.

— Ладно уж, диктуй!