Подобно тому как утенок от роду умеет плавать, так и шипширица с первого же раза стала справляться с обязанностями официантки. Бывало, до самых плеч нагрузится бокалами, тарелками и ничего не уронит по пути. Каким-то свежим ветерком веяло в корчме от ее юбочки, и это было так приятно в жаркие летние дни! Ее присутствие словно наэлектризовывало завсегдатаев: «Смотри, как выросла наша дочурка! Ах, шипширица, она еще больше похорошела!» Шутки шутками, но Дружба считал, что благодаря ей у многих усиливалось желание выпить.

И в самом деле, все чаще раздавались восклицания:

— И мне фрёч *, шипширица! Эй, малютка, сюда стаканчик!

Посетители постарше, знавшие ее еще маленькой девочкой, ласково заговаривали с ней, ухаживали, словно за герцогиней, приносили ей конфеты, экзаменовали, постоянно поддразнивали:

— В каком ты теперь классе, шипширица?

— В последнем.

— Так когда же ты получишь длинное платье?

— Мама говорила, на будущее рождество.

— Ах, черт возьми! Ведь в таком случае тебе и жених понадобится, а? Что ты скажешь на это?

Шипширица строила глупую рожицу и, как не выучившая урок гимназистка, не знала, что ответить.

— Посмотрите-ка на нее, плутовка притворяется, будто не знает, что такое жених!

— Этого мы еще не проходили, — отвечала шипширица, стыдясь своей неосведомленности.

— Что?! — восклицает пораженный завсегдатай, недоверчиво заглядывая ей в глаза. — Так, значит, и впрямь не знаешь? Потрясающе!

Он громко хохочет, затем обращается к сидящим за другими столиками.

— Ей-богу, прелесть! Кто бы мог вообразить такое в нынешнем девятнадцатом веке? В этот век Содома и Гоморры! Я у нее спрашиваю, знает ли она, что такое жених. И представьте себе, она отвечает, что этого они еще не проходили. Хе-хе-хе! Приходилось ли вам слышать что-либо подобное? Словно я спросил у нее, что такое двугорбый верблюд. Браво, маленькая шипширица! Послушайте, мадам Ягодовская, сколько лет вашей шипширице?

— На троицын день Йоганне минуло пятнадцать, — ответила хозяйка.

При этих словах вскочил сидевший за соседним столиком доктор Дружба, друг и кум покойного Ягодовского.

— Вы плохо воспитываете девушку, дорогая моя кумушка, умышленно держите ее за семью печатями. В мае следует лакомиться черешнями, в августе — сливами, а в октябре — виноградом. Надо познать все радости, которые предоставляют нам времена года. Вот тогда это будет правильным распределением жизни. А вы на что собираетесь обречь бедняжку шипширицу? Давайте-ка посмотрим! Вы хотите, чтоб ей в июле достались черешни, когда они уже испортились или зачервивели. Прошу прощения, я имею в виду только черешни, а не шипширицу. Вы лишаете ее удовольствий. Так или нет? Подойди-ка сюда, крестница, я кое-что спрошу у тебя.

Йоганна подошла к своему крестному отцу и склонила головку.

— Я вас слушаю, крестный.

Ягодовская, улыбаясь, стояла позади; ее заблестевшие глаза светились материнской гордостью.

— Скажи-ка мне, — обратился к шипширице ученый дядюшка, собрав по привычке в профессорские морщины свой прыщеватый лоб, — есть ли у тебя радости, удовольствия, развлечения?

— Конечно, есть.

— Так-так, и каковы же они?

— Разные.

— Например? Перечисли их мне!

Шипширица еще ниже опустила головку и молчала.

— Но почему же ты молчишь?

— Мне стыдно, крестный.

— Вот тебе на, плутовка! Я не успокоюсь, пока ты не скажешь, какое удовольствие предпочитаешь всему?

— Удовольствие? — громко повторила сама для себя шипширица (она немного картавила, но это ей шло чрезвычайно!), затем на секунду задумалась и посмотрела на шелковицу. — Самое большое удовольствие, — сказал она с расстановкой, по-детски улыбаясь, — если мама почешет мне спину, когда она чешется.

Ее слова вызвали у завсегдатаев новый взрыв хохота, а известный фривольным нравом фискал Гашпар Тибули даже клялся всеми святыми, что подобной глупышки ему еще никогда не приходилось видеть, и она вполне сошла бы за ангела в любом храме, если только сперва раздеть ее.

В «Белом Павлине» царила непринужденная семейная атмосфера. Завсегдатаи считали себя почти членами семьи и вмешивались в домашние дела Ягодовских. Они уже как бы готовились к тому дню, когда придется выдать шипширицу замуж. «Ей-ей, друзья, нам предстоит еще много хлопот».

Кстати сказать, когорта завсегдатаев была не так уж многочисленна. Всего двадцать — двадцать два человека, не считая нас. За одним столиком сидели Дружба, доктор Иштван Ковик из Визивароша — нудный субъект, который вечно жаловался, что он несчастен, так как не может есть ростбифа, к которому подается чеснок, а он не имеет права располагать самим собой, ибо его в любую минуту может вызвать какая-то графиня, с которой неизменно приключится от запаха чеснока обморок. С ним все соглашались, несмотря на то, что за сорок лет его врачебной практики еще не было случая, чтобы его пригласила какая-нибудь графиня. Третьей персоной за этим столиком был Пал Млиницкий, кутила, задававший тон в компании, помещик из Словакии. Свои земли в комитате Туроц он сдавал в аренду, жил в Буде и ходил в подобные злачные места лишь затем, чтобы изображать здесь из себя креза и олигарха. Он говорил с едва заметным словацким акцентом и очень всем нравился.

Под другой шелковицей сидел уже упоминавшийся Гашпар Тибули с регентом церковного хора. Регент был приземистым, предрасположенным к апоплексии человеком. В отличие от других посетителей, позволявших себе, будучи в веселом расположении духа, подрать иногда горло, он всегда молчал. Воздадим же благодарение судьбе за таких регентов!

За третьим столиком располагались окрестные домовладельцы, вспоминая добрые старые времена, когда их низенькие лачужки приносили больше дохода, чем сейчас — многоэтажные дома в центре города. Это, разумеется, было еще до сорок восьмого года, когда хозяйничали «честные» разбойники и убийцы. В ту пору еще имел силу закон, согласно которому пойманного с поличным разбойника оставляли на свободе, если за него ручались два домовладельца из Буды. Хозяева за двести — триста форинтов ручались за кого угодно, иногда случалось даже, что один владелец дома давал поручительство за десятерых бандитов, а то и больше, поскольку на этом можно было хорошо заработать. Если же обвиняемый скрывался, дом поручителя продавали с торгов, где его покупал за бесценок сам же хозяин и снова продолжал давать ручательства.

Четвертым столиком завладели мелкие министерские чиновники. Они с самого утра садились за преферанс и из года в год играли одними и теми же картами. В перерывах, пока раздавали карты, они с жаром спорили о политике, чаще всего ругали министров, предсказывая их отставку. Можно было бы подумать, что они сами — участники дебатов в парламенте, если бы не эта несообразность: ведь депутаты, как правило, подолгу терпят плохих министров, но зато часто меняют карты.

Однако шут с ними, с этими завсегдатаями, разве всех их перечислишь! Во-первых, я не знаю их всех, а во-вторых, это и неинтересно. До поры, до времени мы отсиживали свое под шелковицами, и все шло без каких бы то ни было изменений, если не считать, что ростбифы иногда были лучше, а иногда хуже. Но во второй половине лета в корчму стали захаживать два странных типа. Один из них был пожилой, франтоватый господин. Он красил волосы, носил тонкое клетчатое пальто, хорошо отутюженные брюки и так сильно был надушен, что, когда он входил, запах резеды совершенно вытеснял доносившийся из кухни запах жаркого. Мы обратили внимание, что он приезжал только один раз в неделю и, пока находился в корчме, на улице его ждал фиакр. Он курил большие гаванские сигары с кольцами, что в «Белом Павлине» было в диковинку и еще больше возбуждало интерес к нему.

— Наверное, какой-нибудь магнат, — поговаривали завсегдатаи. — Черт возьми, пока он пьет здесь свою порцию вина, на улице фиакр торчит на целых два форинта! За эти деньги он мог бы поужинать в «Национальном казино».