Однако вернемся к трактирам Буды, единственным в своем роде, — но только до тех пор, пока их не обнаружили обитатели Пешта. Едва пештская публика нагрянет в какую-нибудь корчму, ее тотчас же постигает кара божья в облике цивилизации. Там, где у ворот стоит уже пять-шесть фиакров, жди беды. Беги от такого места, забудь о его существовании!

«Орех», «Мраморная невеста», «Политик-ханжа» или «Гусь» (называемый так потому, что в меню здесь всегда имелся жареный гусь) — все они были давно уже обжитыми местами, когда на свет божий появился «Белый Павлин».

Его обнаружил покойный Шандор Балаж *, известный в былые времена под кличкой «Второй Диккенс», хотя ему больше подошла бы другая — «Вторая Буда», ибо он знал Буду так, словно сам ее строил.

В один прекрасный день он обратился к нам с такими словами:

— Поклянитесь, что никому не разболтаете. Даже отцу родному! Я обнаружил новую корчму. Какие там, друзья мои, ростбифы! Уму непостижимо! И почему это ростбифы всегда лучше на той стороне Дуная? Кто разгадает мне эту тайну?

(Он вечно ломал голову над разрешением подобных эпикурейских проблем.)

— А это оттого, — ответил я, — что на той стороне мясники режут не молоденьких телок, а хорошо упитанных коров, ростбифы же вкусны лишь из такого мяса.

И Балаж сводил кое-кого из нас в «Белый Павлин». Это было приземистое длинное строение на тихой улочке Рацвароша *. Несколько старых деревьев во дворе создавали густую тень, под деревьями стояли накрытые красными скатерками столики, которые так и манили к себе входящего.

Со стороны улицы нельзя было обнаружить никаких признаков корчмы, за исключением висевшей на фасаде домика потускневшей жестяной вывески; на ней был изображен белый павлин с длинным хвостом, а внизу красовалась надпись: «Дешевые блюда, напитки и безупречное обслуживание».

Домик этот принадлежал одной польке, некоей Ягодовской; он достался ей в наследство от мужа Михая Ягодовского — бывшего служащего железных дорог. Пенсию она получала самую мизерную и вот решила открыть корчму. Пани Ягодовская довольно хорошо знала это дело, поскольку была дочерью краковского корчмаря. С посетителями она держалась любезно, вежливо и даже позволяла себе несколько фамильярный тон. В Буде так принято. И хоть первая молодость ее осталась уже позади (ей, вероятно, перевалило за сорок), она была очень подвижна, целый день вертелась как белка в колесе, и, едва между столиками появлялась ее высокая, полная фигура, посетители уже не могли не смотреть на нее. Было в ней что-то необъяснимое, манящее к себе, и взгляды, можно сказать, так и слетались к ней, как осы на мед.

Но все это было ни к чему: Ягодовская слыла весьма порядочной женщиной, целиком поглощенной заботами о своем предприятии да о дочери.

Она сама обслуживала посетителей, на кухне у нее работали две старухи, которые стряпали и мыли посуду. Хозяйка была уже немного тяжеловата для роли Гебы (весила она, по меньшей мере, килограммов девяносто), но все же дела у нее шли превосходно. Беспрестанно бегая взад и вперед (так, чего доброго, и похудеешь), она устремлялась от одного столика к другому, бросалась к буфету то за вилкой, то за ножом, раскрасневшись и тяжело дыша, как раздобревшая гусыня. Блюда с мясом так и дрожали в ее могучих руках, связка ключей, приколотая к фартуку, звенела не умолкая, а накрахмаленные юбки похрустывали и шуршали.

Ягодовская слыла к тому же умной женщиной. Да она и действительно была очень умна, коли сумела проникнуть в коммерческую тайну. Она работала с номерным патентом, но не так, как того хотелось бы фискалам, а как раз наоборот. Не гонясь за большим числом посетителей, она окружала особым вниманием тех, кто ходил к ней постоянно. Случайно забредшего незнакомца Ягодовская встречала холодно, чтобы не повадился ходить изо дня в день. Она рассчитала, сколько посетителей сможет обслужить ежедневно при таких-то затратах средств и труда, при таком-то количестве прислуги, при наличии стольких-то столиков, такого-то количества ростбифов, и строго придерживалась этого. Предприятие свое она расширять не собиралась. Расширение требует капиталовложений, а это сопряжено с риском и треволнениями. Ягодовская была довольна своими постоянными клиентами, вела им счет, как хороший пастух своим овцам. И только в случае смерти кого-нибудь из них заменяла его другим, из «резерва», из новичков.

Поэтому-то нам стоило немалых трудов стать завсегдатаями «Белого Павлина», хотя мы ходили туда уже несколько месяцев подряд.

Как-то раз мы не выдержали и пожаловались Ягодовской что у нас нет постоянного столика, садимся мы где придется, а иной раз и вовсе свободного места не сыщешь.

— Гм, постоянные клиенты в первую очередь, — сказала она, передернув плечами.

— Но ведь мы тоже постоянные, вы видите нас у себя каждый день!

— Другие ходят сюда годами.

— Стало быть, не получим столика?

— Подождите, господа, пока освободится какой-нибудь, — ответила хозяйка безразличным тоном.

— Да мы и так давно уже ждем. Но никто из ваших посетителей и не собирается выбывать.

Ягодовская горделиво подняла голову, и на ее устах появилась надменная улыбка.

— Мои посетители не имеют обыкновения выбывать. Если они, разумеется, не умрут. И, могу вам сказать, — продолжала она все с тем же высокомерием, — чаще всего от апоплексического удара!

Не знаю, что могли означать ее слова. То ли хвасталась она своим богатым и сытным столом, то ли просто попыталась отпугнуть нас.

Но избавиться от нас ей не помогла бы и палка. Чем дальше, тем больше привыкали мы к «Белому Павлину» и постепенно познакомились со всеми его обитателями, с завсегдатаями и — с шипширицей.

О, шипширица! Какое, же милое создание была эта шипширица!

По-польски шипширица — значит девушка-подросток. Краковские родственники хозяйки, которые частенько приезжали к вдовушке, всегда называли маленькую Йоганну шипширицей. В конце концов стали называть ее так и мы.

Шипширица чувствовала себя ничем не связанной с миром «Белого Павлина». Она обычно сидела в своей комнатке, выходящей окнами на улицу, вязала, готовила уроки или стучала по клавишам пианино. И это, пожалуй, единственное, что омрачало пребывание в «Белом Павлине». «Вспахал бы свое поле я…» Сто раз подряд одна и та же мелодия! Мамаша, видимо, умышленно держала ее в комнате, оберегая от посетителей.

— Здесь иной раз наговорят столько всякой ерунды! — сокрушалась Ягодовская. — Лучше шипширице не знать всего этого.

— А она бы своим присутствием все совершенно преобразила здесь, — высказался как-то его преподобие господин Янош Видович; он был регентом хора в Ваце, но каждую неделю два дня проводил в Буде, у своей овдовевшей двоюродной сестры. (Правда, злые языки подвергали сомнению это родство, но на то они и злые языки.)

— Она еще совсем ребенок, — отговаривалась Ягодовская, — это же такая ангельски чистая душа! Невинная, как голубка. Мне не хочется, чтобы она соприкасалась с этим грешным миром. Посетители-то разные бывают. Еще совратят мою душеньку.

Но и она, как все женщины, была далека от постоянства. Если к вечеру в корчме собиралось много посетителей и она изнемогала от усталости, обслуживая их, все ее принципы тотчас отбрасывались прочь. Повернувшись к открытому окну, заставленному резедой, хозяйка звала дочь:

— Иди-ка сюда, шипширица, помоги своей мамочке!

Словно выпущенная из клетки птица, весело подпрыгивая, вбегала шипширица, стройная, высокая девушка, давно уже выросшая из своей коротенькой юбочки. Явно не шли ей и коротко подстриженные, как у маленьких девочек, светлые волосы, стянутые красной лентой.

Носик у нее был слегка вздернут, голубые глаза мягко озаряли еще не совсем оформившееся личико. Трудно сказать, что именно очаровывало в ней — лоб ли изящной формы, слегка припухлые губы или головка, которую она держала немного набок, словно одно плечо было у нее ниже другого. Все это, за исключением почти неуловимых недостатков, в целом выглядело весьма привлекательно и гармонично. Так уж всевышнему угодно создавать женские лица: вдохнет в них что-то своеобразное, и это своеобразие остается уже навсегда.