Вначале Ягодовская тоже не знала, кто он такой, спрашивала о нем у нас, хотя старый франт частенько заговаривал с ней.

Однажды она даже осмелилась спросить у него, почему он всегда ездит в фиакре.

— Я не настолько богат, — ответил он, — чтобы ходить пешком.

— Как позволите вас понимать? — игриво спросила Ягодовская (несмотря на свою мощь и величину, она при желании еще могла быть и игривой и кокетливой).

— Если бы я шел сюда пешком, меня бы ограбили по дороге. Езда на извозчике дает мне значительную экономию.

«Наверное, меценат», — думали завсегдатаи.

Только Пал Млиницкий придерживался иного мнения, очевидно побаиваясь, как бы незнакомец не затмил его барского величия.

— Не может быть благородным человек, который избегает встречаться с бедняками. Разве так поступают порядочные люди? Прячется от бедных людей! Видели бы вы меня, когда я иду по улице. От меня они сами бегут, потому что не один такой бродяга попробовал уже моей палки.

Незнакомец каждый четверг появлялся в корчме точно, как по часам, и всегда в одиночестве проводил время за отдельным столиком. Позже Ягодовская, по-видимому, узнала, кто такой этот барин, так как стала обращаться с ним с заметным почтением, но от нас она почему-то все скрывала. И если, бывало, у нее спрашивали о нем, она смущенно отмалчивалась.

Так и оставалась для нас тайной личность, этого важного господина, неизменно являвшегося по четвергам. Что ему здесь нужно? Зачем он ходит сюда? Может быть, здешнее винцо пришлось по вкусу? Э, глупости, ведь он мог бы заказывать его на дом!

К этой тайне (так ведь всегда бывает, — за одним следует другое) прибавилась новая: появление в «Белом Павлине» еще одной интересной фигуры. Это был богатырского сложения мужчина средних лет, с лихо закрученными усами и с грудью Вешелени *. Внезапно появившись в один прекрасный день, он с тех пор словно заложил здесь и душу и тело, постепенно отвоевав себе прочное место под сенью семи шелковиц.

Он был, вероятно, состоятельным человеком, так как все его пальцы были унизаны кольцами, выгодным клиентом — ибо Ягодовская едва успевала подавать ему фрёчи — и, наконец, остроумным малым. Ягодовская охотно обслуживала его, потому что он каждый раз говорил ей какие-нибудь комплименты. Он всячески старался угодить хозяйке, приносил то розу, то гвоздику, которую вдовушка прикалывала к своей пышной груди, а шипширице подарил попугая. Девушка обрадовалась подарку, мы тоже радовались, так как теперь ей под благовидным предлогом, — мол, поговорить с попугаем, — можно было лишний раз выйти во двор.

Так вот и этот геркулес попал вскоре в число завсегдатаев. Что касается истинных завсегдатаев (а мы отличались изысканно аристократическими чувствами), то всех нас немного коробило ласковое обхождение с выскочкой.

Поскольку благородный господин появлялся в корчме только один раз в неделю, а Геркулес (так мы прозвали его) мозолил нам глаза ежедневно, первый отошел на задний план, и в разговорах фигурировал лишь человек с перстнями.

Господин Млиницкий, завсегдатай с наибольшими претензиями, хотя относился с недоверием к новоявленному члену компании, все же ничего не имел против него.

— В конце концов он, кажется, вежливый, обходительный человек. А что льстит немножко Ягодовской и шипширице, так в этом ничего дурного нет. Доброе слово денег не стоит! Попугай… гм, попугай — это уже глупость, лишние расходы. Но ведь и Ягодовская, если рассудить, не чета какой-нибудь заурядной корчмарке. Ягодовская заслуживает большего, гораздо большего!

Однажды профессор Дружба обратил наше внимание на то, что Ягодовская очень уж оживленно и подолгу разговаривает с Геркулесом, но Млиницкий и в этом не нашел ничего предосудительного.

— Это она из благодарности за попугая, за цветы. У пани Ягодовской такая отзывчивая, нежная душа!

Млиницкий не придавал всему этому значения до тех пор, пока знакомство носило поверхностный характер, но когда он стал замечать, что Ягодовская жарит для Геркулеса самые лучшие куски мяса, он тотчас же взбунтовался.

— Это уж никуда не годится. Свинство! Ягодовская глупая женщина! Чего она добивается от этого типа? На виду у всех подает ему большие порции, чем нам. Этот Голиаф все сожрет, не оставит нам даже попробовать. Ведь если она тащит ему большие куски, значит, экономит на наших порциях!

Все чаще и чаще раздавались голоса протеста. Геркулес ежедневно получал чистую салфетку, а другие завсегдатаи несколько дней пользовались одной и той же; вечером на столик Геркулеса неизменно ставилась большая керосиновая лампа, мы же довольствовались тусклыми лампочками, развешанными в саду. Фрёч Геркулесу вдова каждый раз подавала с кусочком льда, который плавал, сверкая в его стакане, как большой алмаз леди Дудлей.

— Ну, это уже скандал! Как не стыдно Ягодовской?!

Но все это еще стерпел бы господин Млиницкий (хоть в нем и кипела уже желчь), если бы не произошел такой злосчастный случай: велев поджарить себе полцыпленка, он обнаружил в тарелке две головы, тогда как сидевший за соседним столиком Геркулес уписывал хорошие куски такого же цыпленка и, как подсмотрел своим орлиным оком Млиницкий, вот уже вторую дужку разламывал с шипширицей, загадав, кто дольше проживет.

Такой вопиющий случай нельзя было оставить без последствий. Раздраженный Млиницкий застучал ножом по бокалу.

Все взоры устремились в его сторону. Ягодовская, выбежав из кухни и заметив по лицу Млиницкого, что надвигается гроза, с привычным «профессиональным» испугом подкатила к столику, терзаясь ужасным предчувствием: уж не нашел ли господин Млиницкий в своем блюде муху или волос.

— О сударь, почтеннейший господин Млиницкий! Чем вы так взволнованы, душенька?

Только одного Млиницкого называли здесь почтеннейшим, всех других звали просто по фамилии: господин Дружба, господин Ковик, господин Тибули.

Глаза Млиницкого метали молнии, лоб от злости стал красным, как кирпич. Он стучал салфеткой по столу.

— А тем взволнованы, что я зол! (Когда он злился, то еще меньше следил за венгерской грамматикой.) Зол даже на двуглавого орла, хотя и верю, что у него две головы — но чтобы у цыпленка было четыре головы, не верю. А если у него действительно было четыре головы, то почему вы не послали его в музей моему другу Пульскому, а подали мне на съедение? Это сверхнахальство, слышите?

Багрово покраснев, Ягодовская пыталась свалить вину на кухарку, которая допустила ошибку, затем поспешно отправилась на кухню и вынесла оттуда в знак примирения две замечательно поджаренные куриные ножки, прямо с жару; они еще шипели на тарелке.

Млиницкий гневно оттолкнул блюдо.

— Не надо, ешьте сами. Я требую порядка и уважения за свои деньги, а не поблажек. Я могу заказать сто фазанов, если только захочу.

Все это он сопровождал величественными жестами, словно был римским триумвиром, отказывающимся от трона. Подобные выходки чрезвычайно поднимали его авторитет в наших глазах.

— Ну, не сердитесь, почтеннейший господин Млиницкий!

— Я рассержен, я вне себя! — кричал Млиницкий.

Поняв, что ей примирения не добиться, Ягодовская подослала к нему шипширицу. Подойдя к его столику, шипширица улыбнулась и до тех пор упрашивала расходившегося завсегдатая, пока наконец не вызвала ответную улыбку. Только ради шипширицы согласился он съесть обе ножки.

Но подозрение уже закралось в наши сердца, и все мы прониклись к Геркулесу открытой ненавистью.

Кем может быть этот человек? И каковы его планы насчет Ягодовской? Это оставалось в глубокой тайне. Так в «Белом Павлине» воцарились две тайны. Две актуальные темы для разговоров за вином.

Вскоре господин Ковик внес некоторую ясность в создавшуюся ситуацию. Он где-то разузнал, что Геркулес не кто иной, как Винце Манушек, королевский жандарм в отставке.

— Только и всего? — спросил господин Дружба. — Ну, это немного.

— Вот так да, — проворчал Млиницкий. — И как это смотрит король поименной список, когда посылает в отставку таких сильных, цветущих людей?