Но хотя Рим и не был республикой, он не был и вроде тех старых греческих городов, что до сих пор управляются царями. Ромул не пользовался почётом наследственного правителя, подданные жили не по законам предков и не по совету разума. Они слушались приказов своего военного вождя.

В сущности, Рим представлял собой разбойничий лагерь. Разбойники долго прожили на одном месте, обходились друг с другом честно и кормились земледелием, а не грабежами. Но всё равно они были разбойниками, и потому только подчинялись единоличному правителю, которого не выбирали, что покорность спасала их от мести негодующих соседей. Такое поселение вряд ли могло пережить своего основателя.

Получше узнав италийский язык, Макро пришёл к выводу, что римляне никогда не научатся управлять своим городом, как греки, хотя бы потому, что их язык слишком груб. На нём невозможно было выразить никакой сложной мысли, только простые чувства, чем римляне и занимались на каждом собрании.

С царём, разумеется, никто не спорил, но некоторые решения были Ромулу безразличны, а иногда, поддерживая самого царя, можно было пойти наперекор его прочим сторонникам. Любое собрание прямо-таки свидетельствовало, что Рим вот-вот развалится.

Отчасти, как постепенно понял Макро, это ощущение возникало из-за того, что граждане делились на два враждующих лагеря, два поколения с противоположными взглядами. Рим основали тридцать пять лет назад юноши, большинству из которых не было и двадцати. Сейчас им пятьдесят-шестьдесят, а их сыновьям лет по двадцать-тридцать. Но людей среднего возраста, чтобы заполнить пропасть между отцами и детьми, в городе почти не было.

Ромулу исполнилось шестьдесят один, но на вид можно было дать больше из-за того, что он не в меру ел и пил, а в последнее время мало двигался. Но хотя телом царь был стар, по своим взглядам он оставался очень и очень молод. Его главной опорой были целеры, юнцы с чистыми копьями, не видавшие битвы. Полные сил, отважные, преданные царю, они думали только о благе Рима, то есть были всегда готовы ради общего блага не считаться с правами отдельных римлян.

Взять, например, сложности из-за нехватки земли. В своё время пашни, захваченные у других городов, раздавали бесплатно или, может быть, за службу в ополчении, но за последнее время часть земель распродали, часть истощилась. Перпена со своими пятью наделами считался одним из крупнейших землевладельцев, у остальных сенаторов было по два или три, а среди воинов насчитывалось немало безземельных. Молодёжь требовала передела земли, по слухам, Ромул это одобрял.

   — Но мне эта идея не нравится, — сказал как-то вечером Марк Эмилий, когда они с Макро вместе возвращались с собрания. — Совсем не нравится, даром что я как раз из тех угнетённых тружеников, про чьи права кричат мальчишки. В своё время мне дали надел, каменистое поле возле города. Я продал его патрону в засуху, когда мы остались без зерна. Сейчас я стар, пашут дети, и мы арендуем у Эмилия за часть урожая ту же самую землю. Если победят молодые, я могу получить поле обратно, и проиграет Эмилий; но если через пару лет устроят новый передел и с земли сгонят моих сыновей, чтобы отдать её ещё кому-нибудь. И потом, случись снова недород, некому будет купить землю. Один раз ограбишь богачей — и кто тебя потом выручит? По мне, лучше арендовать землю, которую никто не отнимет у патрона, чем распоряжаться прекрасным полем год-другой, до следующего передела.

   — Чтобы чувствовать себя человеком, надо растить собственный хлеб, — согласился Макро. — У моего отца там, в Кумах, была земля, и на собрании он голосовал, как хотел. Моя каша растёт в поле Перпены, и я голосую, как он скажет.

   — Вот именно. Без собственности нет свободы.

Здравомыслящих людей набралось достаточно, чтобы охладить пыл юных целеров. Вопрос так и не вынесли на собрание. Но передел земли поровну остался мечтой молодых, и от одного этого ветераны щетинились и во всём готовы были видеть покушение на свои права.

Молодёжь также хотела объявить войну всему Этрусскому союзу и захватить хорошие угодья за рекой, но тут Ромул был против. Хотя казалось странным, почему царь, наделённый таким невиданным счастьем, царь, который верит, что он любимый сын Марса, на протяжении стольких лет довольствуется миром. Ещё не забылись его подвиги в войне против Вей; кое-кто из ветеранов клялся, что царь тогда собственным мечом уложил четырнадцать сотен этрусков.

В это Макро не мог поверить и однажды спросил патрона. На душе у него при этом было скверно: вдруг до целеров дойдёт, что он сомневается в царской доблести.

Перпена отнёсся к вопросу спокойно.

   — Сразу видно грека, — улыбнулся он. — Непременно надо испортить хорошую историю. Разве не лучше верить, что наш царь — герой, способный в одиночку расправиться с целым войском? Неужели эта вера тебя не греет, когда вспомнишь, какие к северу от нас страшные громадные этрусские города?

   — Грела бы, но я не могу поверить. Никто не способен в одиночку убить столько врагов; значит, про царя рассказывают неправду, и мне это неприятно.

   — Слова человека просвещённого и логически мыслящего. Между прочим, доля правды в этом всё-таки есть. Сам я не видел, участвовал в другой битве, под Фиденами — напомни как-нибудь про неё рассказать, — под Веями Ромул с особым отрядом подкрепления перехватил около четырнадцати сотен этрусков; они пытались зайти к римскому войску в тыл, а он их рассеял. Так что с полным правом можно утверждать, что царь победил тысячу четыреста человек. Не уточняя, конечно, что ему помогало много римлян.

   — Благодарю, господин. Приятно слышать, что царь действительно великий воин. А как его любят боги, заметно с первого взгляда. Вот только хватит ли его могущества, чтобы защитить меня от погони? Мне всё ещё слишком часто снится брат.

   — А насколько часто ему снится брат, дорогой Макро? В этом-то всё дело. Ромул убил Рема, когда основывал город, но живёт прекрасно, и у него даже хватает счастья, чтобы помочь другим от подобных бед; пока ты его подданный, царь тебя защитит. Но снять вину — нет, не такой он человек. Всё, что есть у Ромула, это счастье. Если хочешь спокойной старости, придётся искать царя, который никогда не посягал на родичей. Ещё, наверно, подошёл бы безупречный жрец, вот только в Риме жрецов нет вовсе. Но время терпит. Пока царствует Ромул, тебе нечего бояться.

   — Правда, в Риме нет жрецов, даже я заметил. Господин, а почему бы тебе это не исправить? Люди здесь подходящие, с ними легко работать; они честны, добросовестно приносят жертвы, благодарят те силы, которые им помогают. Если они забывают о других, враждебных силах, то лишь по невежеству. А ты, по-моему, умеешь успокаивать эти силы.

   — Что толку лезть вперёд, расстраивать моих милых неучей-сограждан? — спокойно ответил Перпена. — Кто будет жрецом? С тех пор, как умер бедный Лукумон, я единственный настоящий этруск в городе. Дети на четверть италики, хоть я и стараюсь, как могу, воспитать из них этрусков. Нет, Рим невероятно богат счастьем, все добрые боги к нему милостивы. Может быть, через много лет его уничтожат подземные боги — если их самих к тому времени не победит другая, более великая сила. Не знаю, почему я говорю всё это греку, который и в подвиги сына Марса не верит, но каждый гадатель знает, что подземные боги не вечны. Придёт день, когда они потеряют силу, и человек останется один на один со Вседержителем. Не завидую нашим потомкам, разве что им будет дарован посредник. Но это случится нескоро, через, много веков.

   — Жутковатое будущее, мороз по коже, как представишь: только Бог и человек, а между ними никого... Но мы отвлеклись от моих бед и от Ромула. Думаешь, мне стоит оставаться здесь в надежде, что на мой век царского счастья хватит?

   — Макро, Рим — счастливое место. В конце концов, за убийство брата надо как-то расплачиваться. Сейчас ты в безопасности, а там, может, найдётся кто-нибудь, кто смоет с тебя вину.