Ромул был всё ещё в жреческом облачении, на лбу священная повязка, на ногах диковинные, приносящие счастье башмаки, конец длинного пурпурного плаща покрывал голову. В руке он сжимал резной посох авгура, хотя в постоянном святилище незачем размечать стороны неба. С головы до пят он был жрецом, правда, по обыкновению дразнил богов коротким железным мечом у пояса.

Вокруг царя стояли вооружённые целеры. Сабиняне замешкались, не решаясь начать битву на священной земле, на том самом месте, где когда-то отцы мстили за поруганных женщин. Но они были готовы развязать гражданскую войну и погубить Рим.

Их остановил царь Ромул — Ромул, любимый сын Марса, Ромул, основатель города, наследник праотца Энея, привёзшего в Италию святыни Трои и Самофракии. Помог и посох, и священная повязка; но главное — слава Ромула Счастливого, который знает волю богов. Неподвижно стоял он на возвышении и с покрытой головой молился о благе Рима, пока наконец последние крикливые воины не опустили оружие и не замолкли.

Тогда Ромул заговорил. Да, он нарушил закон и обычай города. Он убил без суда пятьдесят граждан. Но он сделал это, чтобы спасти Рим — в этом и состоит должность царя, ради города он вынужден брать на себя даже тяжесть преступления. Много лет назад он принял на себя вопиющую вину, убил брата. И поскольку он не дрогнул, стены города стоят и их не переступали воины врага. Он никогда не уклонялся от своего долга, и вот долг велел покончить с этими высокородными мерзавцами. Когда-то отцы этих злодеев убили послов священного Лавиния, что грозило городу страшной войной и ещё более страшной скверной. А теперь сыновья стали подрывать законы, выступали против честных целеров, которые эти законы охраняют. Нужно было показать пример, и царь из милости к подданным принял всю вину на себя. Пятьдесят негодяев мертвы, но пусть никто не боится кровной мести. Царь один совершил убийство, пусть его судит народ... Он рад, что законопослушные римляне в часы несчастья приходят на собрание, чтобы спокойно всё обсудить. Пусть голосуют сейчас же. Если решат, что он был прав, эта история будет забыта, если не прав — он уйдёт и оставит сабинян править Римом. Пусть никто не боится, он подчинится приговору своих верных воинов. Чтобы избегнуть гражданской войны, он сразу уйдёт в изгнание, ничего с собой не взяв, и ночевать будет один под кустом.

Речь понравилась, особенно потому, что царь давно уже не пробовал убеждать подданных. Он не трудился уговаривать, когда можно было приказать, и в собрании просто объявлял, что римлянам делать. Большинство слушателей забыли, как красиво он умеет говорить, когда захочет. Едва царь закончил, раздались одобрительные возгласы, и собрание утвердило его поступок, не голосуя.

Других дел не было; едва граждане выразили согласие, царь распустил их, закрыв собрание обычной фразой. Народ побрёл с площади — это не место обсуждать внезапную страшную смерть пятидесяти сограждан.

Клиенты толпой проводили Перпену и слонялись по залу, не решаясь уйти; вдруг патрон захочет что-нибудь объявить. Утреннее собрание перевернуло весь распорядок дня. Надо ли отдыхать или идти как ни в чём не бывало в поле? Но общественная жизнь ещё не затихла. К хозяину пришло несколько сабинских сенаторов, потом Перпена появился из внутренних комнат и обратился к клиентам:

   — Сегодня работы не будет, это знак не радости, а скорби. Пятьдесят наших сограждан лежат непогребёнными. Вечером большие похороны. Согласно сабинским обычаям, покойников не сожгут, а закопают в землю, но даже если это кому-то покажется странным, я бы хотел, чтобы все мои клиенты пришли.

В долине сабиняне весь день рыли длинную вереницу могил. Пятьдесят чёрных свиней были освящены для жертвоприношения, огромные бочки лучшего вина выставлены для возлияний, самые ценные мечи собраны, чтобы положить в могилы. Весь Квиринал объединился против царя Ромула, а на поминальный пир пришло и больше половины жителей Палатина. Только царь со своими целерами сидел за палисадом, словно ничего не случилось.

Лето перевалило за середину, настали самые жаркие дни. Макро почти всё время проводил в кузнице — как ни странно, там было прохладнее, чем в поле. Рабы, которые качали меха, каждый день неизменно теряли сознание, но Макро не подходил к раскалённому горну. В тени под навесом он маленьким молоточком чеканил узоры на бронзовых панцирях, иногда украшал и налобные пластинки для шлемов. Раньше он никогда не занимался чеканкой, но представлял, как должен выглядеть рельеф, и умел правильно нарисовать человека или бога, не то что дикие италики да этруски. В кузнице его всегда ждала работа, и никто не торопил. День за днём в палящий зной он просиживал в тени и при этом честно отрабатывал хлеб, который ел в доме патрона.

Все, кому это было по средствам, хотели, чтобы спереди на шлеме у них красовалась волчья морда — ведь они сражаются в войске волчицы. Сперва Макро ворчал, ему было скучно без конца повторять один и тот же полюбившийся согражданам рисунок, потом он заметил, что все зубастые морды получаются разными — то свирепая, то колдовская, то оберегающая. Молоточек словно жил сам по себе. Уж не боги ли направляют его руку, отражая в узоре судьбу воина, который наденет шлем?

Это была приятная игра воображения. Последняя морда вышла явно скорбной, не иначе, в следующей битве заказчик погибнет... «Копьё убивает, если не закрыться щитом, — пробормотал Макро. — Если отобьёшь удар, останешься цел. Если защищаешься, никакой бог тебя не убьёт, а если нет — не спасёт. Сражается человек с человеком, боги не вмешиваются».

Какой вздор, он же грек. Знает, что два и два — четыре, что все люди смертны, что огонь идёт вверх, а вода вниз, и всё равно фантазирует невесть о чём, словно слепой арфист на свадьбе. Должно быть, такой здесь воздух, в этом варварском италийском городе, который стоит только потому, что жители верят, будто он счастливый. Немудрено, что римляне всё время твердят о счастье и несчастье и живут по знамениям — они ведь и поселились в этом изгибе реки из-за того, что кто-то якобы выкопал на Капитолии окровавленную голову!

В воздухе и впрямь носились суеверные предчувствия. Город был расколот, почти на грани войны, но не слышалось ни возмущений, ни угроз, даже в собрании никто не защищал своих. Все ждали знамения, которое снимет гнёт, ждали приговора свыше.

Марк Эмилий, низкорослый, с усталым морщинистым лицом, кривыми от ходьбы за плугом ногами, никак не годился в провидцы, самый что ни на есть обычный пахарь, не привыкший витать в облаках. Но даже он, принеся как-то душным полднем в кузницу сломанный серп, заговорил с Макро, словно закоренелый толкователь знамений.

   — Дурные настали времена, других таких в Риме не припомню, — уныло сказал он. — Собирается гроза, вот-вот разразится что-то ужасное: небо час от часу чернее.

Макро с недоумением взглянул вверх, где в ослепительной синеве пылало солнце.

   — Да не это небо, а то, где живёт Небесный отец, наш Юпитер, ваш Зевс; там нависли тучи. Говорят, сегодня у жертвенных овец печень была вообще не похожа на печень. А у реки очень странно пищала цапля.

   — Разве цапли пищат? Ты, наверно, слышал водяную крысу. Вот если бы крысы замолчали, это было бы знамение. А вчера мы ужинали не иначе как одной из твоих зловещих овец — старушка, похоже, страдала печенью последние пять лет своей долгой жизни. Марк, жара и южный ветер всех измотали, но ты ведь не думаешь, что от этого случится что-нибудь страшное? Даже если кругом знамения, почему они предвещают беду именно Риму? В Веях и в Альбе тоже жарко. Неужели наше захолустье — такая важность, что ради нас Небесный отец станет собирать все свои тучи?

   — Разумеется. Когда Рим был основан, знамения обещали нашим детям власть над Италией, и царь у нас — любимый сын Марса. Так что мы самые главные служители богов, и когда Небесный отец меняет погоду, он думает о нас.