Добравшись до римского строя, сабиняне замедлили наступление.

«Дело к вечеру; и мы, и они потеряли уже сотни людей, а всё по-прежнему, как и раньше, — в тоске думал Марк. — Неужели придётся топтаться по этой тесной равнине вверх-вниз между Палатином и Капитолием, пока нас или их не перебьют до последнего воина?»

Ни римляне, ни сабиняне не рвались снова в бой, но уходить с поля тоже не хотели. Разделённые сотней ярдов, они пожирали друг друга глазами, пока командиры вытаскивали вперёд воинов из подкрепления, чтобы усилить первый ряд. К Марку вдруг повернулся какой-то наёмник-луцер, невесть откуда взявшийся среди Эмилиев, и ткнул ему в лицо изрубленный щит.

   — Видал, сколько свежих вмятин? — прорычал гигант. — А твоего щита хватит на двух таких сопляков, и на нём ещё нет ни царапины. Меняемся местами, иначе я тебя насажу на копьё, как муху.

Марк не хотел показать, что струсил.

   — Конечно, приятель, я встану на твоё место, пока ты не отдышишься, — выдавил он с робкой улыбкой. — Дай знать, когда будешь готов вернуться к своим.

   — Как только тебя убьют, дружище, займу твоё место. Такой у нас, луцеров, порядок.

   — Как хочешь. Смотри не ткни меня случайно в спину.

   — Такого за мной не водится, — заявил громила, но легче от этого не стало.

Так Марк попал в первый ряд. Он выставил копьё, перехватил его поудобнее, стиснул зубы и стал ждать наступления сабинян. Вдруг справа раздались изумлённые крики, и ему показалось, что строй дрогнул. Марк высунулся вперёд, но не мог понять, что происходит: с Палатина спускалась толпа женщин с венками на головах и зелёными ветками в руках.

Женщины заняли место между войсками. Все они были в чистых туниках, словно в праздник, тщательно причёсаны и почти все с младенцами на руках. Первой выступала Герсилия, уже час как законная жена Ромула. Ничего не понимая, царь выехал им навстречу.

Марк, держа на руках сына, взбирался на Палатин, рядом Сабина несла его щит и копьё. Она только что кончила рассказывать о подвиге женщин и нетерпеливо ждала, что он скажет.

   — Ну, раз царь согласился, наверно, так и надо, — с сомнением произнёс Марк, и Сабина облегчённо вздохнула. — Но чего вы с Герсилией ждали столько времени, если она с самого начала решила всех помирить?

   — Не догадываешься? Каждая женщина должна быть либо непорочной девушкой, либо замужем за порядочным человеком. Незаконная жена быстро станет не лучше, чем эти несчастные возле Волчьего логова, «волчицы», как вы их зовёте в своих мужских разговорах. Герсилия, хоть и не по своей вине, но оказалась с двумя мужьями. В один прекрасный день Ромул мог её выставить, раз она не была ему законной супругой, а Гостилий, разумеется, не взял бы обратно. Так что она вполне разумно решила подождать, пока не останется один из них. Герсилия знала, что Гостилий вызовет Ромула на поединок, как положено оскорблённому мужу. И когда поняла, что он убит — это мы все видели со сторожевых башен — сразу повела нас заключать мир.

   — А если бы победил Гостилий?

   — Она бы всё равно всех помирила, только на других условиях.

   — Наверно, сделала бы Гостилия римским царём. Вообще она крутит, как хочет — убедила Ромула, а он нам приказал. Хотя, что до меня, я за любой мир, лишь бы не совсем позорный. Встречусь с твоей роднёй, заплачу разумный выкуп, и мы наконец перестанем скрывать, что любим друг друга с самой брачной ночи. Уже невмоготу было подыгрывать тебе и делать вид, будто верю, что ты хочешь падения Рима. А теперь между нами нет вины, и я смогу познакомиться с твоим отцом.

   — А лучше всего, наверно, что маленький Марк теперь будет расти среди друзей, под защитой целых двух родов. Между прочим, я знала, что его надо назвать по отцу, у сабинян такой же обычай; а для его братьев и сестёр имена известны заранее? Я бы хотела когда-нибудь назвать ребёнка в честь брата.

   — Что, уже второй на подходе? Придётся просить ещё земли. Ну, по латинскому обычаю десять дочерей будут просто Эмилия Прима, Секунда и так далее по порядку, а для десяти младших сыновей имена можно выбирать — родовое имя, разумеется, будет «Эмилий». Итого двадцать один человек. Больше мне не прокормить, так что, надеюсь, ты не против на этом остановиться?

   — Посмотрим, что будет через двадцать лет, а пока мне хочется рожать и рожать тебе детей. В Риме хватит места.

   — Места хватит, но странный же это будет Рим! Пять лет назад мы основали латинский город. Когда строили палисад, в ополчении было всего три тысячи человек; с Азилом и колониями набралось десять тысяч, в основном латиняне. Потом против твоих земляков взяли этот сброд, лудеров. А теперь здесь поселятся ещё десять тысяч сабинян. Интересно, где этому конец? Тридцать тысяч человек — огромный город, даже боязно, хватит ли счастья на всех. Вначале его было вволю, даже несмотря на убийство в день основания. Голова на Капитолии, царь — сын Марса! Я тогда не верил, а теперь понимаю, что счастье у нас было; да упрочат его боги.

   — Так и будет. Гляди, маленький Марк смеётся, это доброе знамение.

Целый народ снялся с места. Так много было запряжённых волами повозок, так велико стадо, что переселенцы сошли бы за восточных дикарей, которые живут в кибитках и не знают постоянного дома. Но там и тут в общем потоке волы брели спряжёнными в пары, хотя ничего не тянули, а на каждой крепкой повозке гору пожитков венчал деревянный с железным лемехом плуг. Это были не кочевники, а земледельцы.

Путешествовали они мирно, без нужды в военных предосторожностях, так что Публий, хоть его место в войске и было в первом ряду, шагал возле своей повозки. В облаке пыли, среди оглушительного скрипа несмазанных осей, было почти невозможно ни видеть, ни слышать, и ему оставалось только думать. Переселение должно было стать важнейшей переменой в его жизни. Не то чтобы тяга к переменам вдруг нашла на него самого — переезжал глава рода, а с ним все верные родичи.

Публий решил, что так даже лучше. Всем, а сабинянам особенно, проще выполнять долг, чем принимать трудные решения. Против переселения можно было много чего сказать, и он бы сказал; но никто не удосужился его спросить, и вот он здесь. Этот гвалт, пыль и пот, раздражённая толпа со всех сторон будут теперь окружать его до конца дней. Сегодня все заночуют за палисадом, сбившись в кучу, чуть не вплотную друг к другу. Конечно, и дома, в хижине, где жена и дети жались поближе к дымному очагу, тоже было не слишком просторно; зато во всей деревне пять домов, а дальше — нетронутые ряды буков, за которыми не видно даже дыма соседнего села.

Сегодня же ночью вокруг будут сотни переполненных хижин, а от леса его отрежут запертые ворота и стража — самое неприятное в новой жизни, по крайней мере, пока не привыкнешь. Хотя нет, не самое: противнее всего, разумеется, поддерживать хорошие отношения с бесчисленными соседями. Он уже испытал как-то на себе это мучение, когда вместе с родичами разведывал озеро за горами, вчетвером в одной лодке. Спать приходилось вповалку, словно птенцам в гнезде, да ещё и быть вежливым спросонок, когда каждый нормальный свободнорождённый сабинянин хочет, чтобы к нему не лезли и не мешали проснуться. Того плаванья с него хватило. Кончилось оно тем, что он вышиб зуб недоумку, который ему случайно плюнул на ногу. Берега озера кишели дичью, но больше Публий в ту сторону не ходил.

На новом месте соседи будут повсюду. И даже воевать они отправятся стиснутые в строю, на латинский манер. Как там говаривали в прошлый бесплодный поход? Если пробить латинский щит, на тебя кинутся трое, которые за ним прятались. Не бродить ему больше в одиночестве под сенью буков. Разве это жизнь для свободного сабинянина!

Но мысль остаться даже не задержалась в его уме. Таций будет жить в городе, а куда бы ни направился Таций, родичи должны следовать за ним. Латинянам не понять, что стоит за этим беззаветным повиновением; они считают Тация царём и удивляются, почему подданные не уйдут от него и найдут себе, как привередливые латиняне, другого царя, получше. Они не знают, что Таций больше, чем царь — он глава рода. Давно, так давно, что никто точно не знает когда, а знает лишь число поколений в родословной, был только один Таций и его жена. Когда его шесть сыновей женились, главенство осталось у старшего. Сейчас по праву глава всей разросшейся семьи — Тит Таций, а Публий, потомок младших сыновей младшего сына, должен почитать его, как латиняне — ведь в них есть искра порядочности — почитают дедов. Если Таций решил жить за частоколом, словно дойная корова, родичи пойдут вместе с ним.