— Ничего особенного. Просто я женщина, и время от времени плачу, такая уж женская доля. В детстве всё в порядке, а потом вырастаешь, приходит какой-то человек, что-то с тобой делает, и ты плачешь. Потом он или другой делает что-то ещё, и ты снова плачешь. В конце концов тебя оставляют в покое, и ты умираешь. Но сама никогда ничего не делаешь, просто сидишь и ждёшь. Будешь упираться — поколотят, будешь слушаться — не тронут, но слёзы лить всё равно приходится часто. Если прикажешь улыбаться, я постараюсь, но лучше бы ты позволил мне плакать. Больше женщина ничего не может делать по своей воле.
— Если ты так понимаешь жизнь, тогда плачь, — резко ответил Перпена, — не стану тебе мешать. Вот, положи мне ужин в миску, пойду съем его на рынке. Раньше я не понимал, что люди там делают весь вечер, когда дома тепло и уютно. А теперь удивляюсь только, как ещё род человеческий не пресёкся. Я пошёл, вернусь, когда на улице станет совсем холодно.
С этого дня Перпена больше не добивался её привязанности. Он обращался с женой ласково — как и с волами. Пусть готовит и греет постель, о прочем он перестал думать. Конечно, судьба обошлась с Вибенной неласково, но не стоило забывать о милости, которую оказал уцелевшим камерийцам царь Ромул, оставив почти всех свободными и сытыми, что на родине, что в Риме. Конечно, у них отобрали имущество, а дочерей насильно выдали за чужаков, но ведь они начали войну и проиграли, а поражение в войне — наверное, самое страшное, что можно себе представить.
Сам Перпена был не слишком счастлив, но наконец в безопасности. Работал весь день, ячменя едва хватало на него, жену и раба, зато не нужно было, идя за плугом, озираться и ждать, что кто-нибудь набросится сзади: разбойников высматривали по холмам надёжные часовые. А ночью он мог повесить меч на стену и заснуть у огня — после двух лет, что он спал с мечом в руке, затушив сначала костёр, чтобы дым не выдал укрытия.
Но он был бы рад найти друга. Даже коротышка Марк Эмилий и неотёсанный Публий Таций были лучше, чем всякий сброд, который согласился на изгнание в Камерий. Здесь собрались худшие из худших: в Рим и так приходили одни неудачники, а этим даже римская жизнь пришлась не по силам. Все, как один, были угрюмы, драчливы и нечисты на руку, хотя по-крупному не воровали, боясь царской расправы. Говорили только о еде и женщинах или расписывали свои ратные подвиги, про которые Перпена совсем не мог слушать, потому что в этих россказнях не было ни слова правды. И никто ничего не знал ни о богах, ни о том, как им служить.
Именно это было тяжелее всего — жить в городе, где забыли о богах. Ведь им надо приносить жертвы, хотя бы просто благодарить за то, что они позволяют людям жить, а иначе не миновать больших неприятностей. Боги по самой своей сути хотят истребить людей. Если искусные жрецы не стараются всё время их задобрить, они насылают голод, чуму, вражеское нашествие — просто чтобы смертные не забывали, что в небе и под землёй есть существа посильнее людей. Перпена надеялся, что заслужил себе спасение от грядущей беды, но в том, что на Камерий надвигается беда, не сомневался.
Поэтому когда колонистов вдруг призвали на войну, он надевал доспехи с тяжёлым чувством. Война была справедливой — в защиту собственных земель, но добром она кончиться не могла. Боги не упустят такого случая проучить наглых смертных.
В Камерии было не понять, кто из противников прав, кто виноват. Вроде бы этруски из города Вей вдруг вспомнили, что Фидены находятся под защитой Этрусского союза, но поскольку Фидены уже сделались покорной римской колонией, защищать их независимость было поздно, и этруски хотели, чтобы колония перешла к Веям — бесстыдное, корыстное требование, достойное разве что разбойников с большой дороги. Конечно, может быть, послы предлагали Риму не совсем это, но так представил дело Ромул, а что говорилось на самом деле, проверить было невозможно. Ясно одно: только войско города Вей шло на Рим, а второе — готовилось захватить спорные Фидены.
Камерийцам было велено прибыть под Фидены в помощь защитникам. Было немного грустно, что колонистов считают неполноценными и не берут в основное войско, но приказ есть приказ, и от решающей битвы они оказались далеко.
Фидены стояли на крутом холме: ещё один этрусский городок, который, как знал Перпена, превращается в смертельную ловушку, стоит врагу перебраться через стену. На вид крепость казалась надёжной, но путей к отступлению из неё не было, внутри слишком тесно для большого гарнизона, вдобавок недостаточно припасов на долгую осаду, а единственный источник время от времени пересыхал. К счастью, царь Ромул знал всё это — а, может, испугался, что при осаде войско переметнётся к врагу, поскольку в рядах противника хватало исконных жителей Камерия и Фиден. Все разумные римляне вздохнули с облегчением, когда он приказал колонистам выступить навстречу неприятелю и принять бой в поле.
Ясным, прохладным осенним утром колонисты поднялись по стерне на гребень пологого холма и стали ждать. Перпене это напомнило его первое и единственное сражение под Камерием. Но здесь было гораздо лучше: в чистом поле им доставалась часть счастья римского войска, и пускай алтари в Фиденах тоже были заброшены, немилость богов не висела на воинах таким тяжким грузом. Если дела пойдут плохо, бегает он не хуже любого вооружённого пехотинца. Главное, прошлая битва была лёгкой победой, а всегда кажется, что следующая будет не тяжелее.
У римлян не было единого командующего. В отсутствие Ромула войско возглавлял совет сенаторов, но это было не страшно, состав войска не оставлял простора для хитрой тактики. Все воины — тяжеловооружённые, не было ни лёгкой пехоты, ни конницы, а значит, сражаться можно только одним способом: встать, упереться щитами и толкать, пока враг не убежит. У римлян было время спокойно построиться, они заняли высоту и держали оборону, что, как известно, даёт несомненное преимущество. Можно было рассчитывать на победу.
Рукопашный бой — дело нечастое и рискованное, и никто не спешил начинать. Когда римляне расположились на холме, неприятеля ещё не было видно, и они успели плотно позавтракать. Кроме обычной солонины и ячменной каши, каждому выдали по кружке крепкого вина. Потом ополченцы не спеша поправили доспехи и разобрались, кому где стоять. Перпена как молодой, сильный и хорошо вооружённый воин попал в первый ряд, но по обе стороны оказались опытные надёжные ветераны, и на римлянина сзади можно было положиться. Не так уж плохо.
Только к середине утра показались враги, тоже вспомогательный отряд, без главного боевого знамени, почти без значков. Но по форме шлемов, по звуку труб было сразу ясно, что это этрусское войско, пусть даже большинство рядовых — италики. В первый раз Перпена понял, что придётся сражаться против соплеменников, а то и против родичей. Что ж, он не виноват. Если бы этруски обходились с бездомными беглецами по-братски, ему не пришлось бы искать пристанища у чужеземцев в Риме.
Римляне поплотнее надвинули шлемы и перехватили копья. Теперь им предстояло плотным строем побежать вперёд, под гору, и встретить нападающих. Чтобы никто не выскочил раньше времени, ярдов на пятьдесят впереди в землю предусмотрительно воткнули палки: нельзя было двигаться с места, пока враг с ними не поравняется. Это придавало римлянам мужество, показывая, что начальники знают своё дело.
Но никто не принёс жертвы, поскольку этим правом обладал один царь Ромул. Конечно, воины будут призывать Марса и напоминать богу, что их ведёт его любимый сын, но они не выполнили того, что положено, и Марс был совсем не обязан им помочь. Этруски — не дети Марса, но уж, конечно, не забыли сегодня о своих богах.
Раздался боевой клич, воины затопали в такт, чтобы побежать вперёд одновременно. Перпену захлестнуло общее воодушевление. Сыновья Марса идут на врага, могучие воины, которые двадцать лет защищают свой разбойничий город ото всего света, бесстрашные ветераны, которым не впервые вот так бросаться в атаку, проверенные товарищи, с радостью взявшие к себе одинокого бездомного бродягу. Эти римляне — славные ребята, и он их не подведёт.
