Марк обходил поля с новым владельцем и его слугой и давал дельные советы относительно того, как правильно пропалывать и осушать. Только под вечер он робко заметил, что его жена — из похищенных сабинянок, может быть, даже родня досточтимому Публию.

   — Дело в том, что когда я насильно женился на ней, она не говорила своего имени; и я решил звать её Сабина. Теперь мы очень подружились, жена ничего от меня не скрывает, но я так и не знаю, из какого она рода. Она говорит, что полюбила имя, которое я дал ей в нашу брачную ночь, не хочет его менять, и до самой смерти останется Сабиной. Может быть, твоя супруга, почтенный Публий, зайдёт к ней и расскажет, что нового на родине?

   — Я сделаю всё возможное, непременно попрошу Клавдию. В Риме ведь надо жить по римским законам, нельзя указывать собственной жене, куда пойти. И даже надо уступать ей дорогу на улице, — Публий фыркнул над нелепым законом, который, впрочем, соблюдал, как честный воин.

   — Это не совсем закон, а указ. Царь Ромул издал его, чтобы как-то искупить кражу жён, и жить по нему оказалось вполне удобно. Раз вы здесь, обиды больше нет, но это не повод отменять хороший обычай.

   — Вы, римляне, вообще так носитесь друг с другом! — в голосе Публия сквозило раздражение. — У нас в деревне все пять домовладельцев были кровными родичами, но если поссорятся, а так часто бывало, могли пустить в ход и кулаки, и камни, только, конечно, не оружие. А здесь не смей подбить глаз согражданину, сразу потащат в собрание, прямо не верится, что начинали вы несколько лет назад как разбойники.

   — Я думаю, в каждом городе так. В сущности, никак иначе он и не может существовать. У нас, латинян, вековой опыт городской жизни.

   — Ну и что в ней хорошего? Работаешь ничуть не меньше, чем любой крестьянин, грабить никого не грабишь, теряешь время на болтовню в собраниях, а дома не смей делать что захочется, чтобы не помешать соседу.

   — Не знаю, — медленно ответил Марк. — У меня нет другого дома, а здесь неплохо. Детей никто не захватит и не продаст в рабство, и друзей у них много. Я бы не вернулся в деревню, даже если бы отец позвал — привык к толпе, приятно, что всегда есть с кем поговорить. И потом, с самого основания наш город и все его граждане отмечены потрясающим счастьем.

   — Ах, да, счастье. Наверно, что-то в этом есть, вот только не видно, чтобы оно было общим. Мы служим богам порознь, по своим родам и трибам.

   — Для всего города тоже есть обряды, в основном в начале года, до конца зимы ты их не увидишь. Мы стараемся, чтобы счастье было у всех.

   — Ну, про ваши состязания колесниц знают все сабиняне. Как только у вас хватает наглости повторять их каждый год! А что до остальных обрядов, посмотрим. Если они не роняют чести сабинского воина, я буду в них участвовать.

   — Они замечательные. Не сомневаюсь, когда придёт время, ты будешь рад присоединиться...

Осень сменилась зимой, и постепенно Публий обнаружил, что толпа не так уж назойлива. Дома вполне можно было уединиться; правда, соседи слышали всё, что делалось внутри, но без приглашения никто не входил, и Публий скоро выяснил, что ссылаться на то, что услышал через стену, не принято. Даже когда однажды пришлось высечь раба и громкие стоны были, конечно, слышны всем соседям, никто ничего не сказал. В сущности, в Риме в личную жизнь лезли даже меньше, чем на родине — здесь постоянно что-нибудь происходило, и соседям было не до тебя, а там любой необычный шаг сейчас же принималась обсуждать вся деревня.

На Квиринале хватало места, так что в хижине Публия было две комнаты, не считая пристройки для рабов. Рабы терпеть не могли друг друга, потому что женщина была лигурийская дикарка, а мужчина — латинянин из низов, с совершенно другими привычками, но, естественно, им приходилось спать вместе: женщина ещё достаточно молода, чтобы дать потомство. К сожалению, она так ненавидела пахаря, что до сих пор не приносила детей. Рабыни часто обманывают хозяев таким образом; говорят, оставаться бесплодными им помогает тайное заклинание, неизвестное свободным людям.

В самой хижине в первой комнате был очаг, ларь с зерном и полки для оружия и доспехов; здесь же принимали гостей. Внутренняя комната с огромной двуспальной кроватью безраздельно принадлежала Клавдии и детям, даже муж просил разрешения войти туда, а другие мужчины не допускались вовсе. По свободным римским обычаям Клавдия могла принимать у себя подруг, не спрашивая мужа.

Она близко сдружилась с женой Марка, которую по-прежнему все звали Сабина.

   — Она просто чудо и отличная мать, сама совсем девочка, а уже двое на руках, и скоро будет третий, — рассказывала Клавдия мужу. — Я сначала думала, что она что-то скрывает — землякам-то можно назваться, даже если не хочешь, чтобы твоё имя знали латиняне. Но теперь я не сомневаюсь, что она настоящая свободнорождённая сабинянка, это видно по всему. Она говорит, что её отец и дядья не заключили с римлянами мира, и она не открывает своего имени, чтобы они не стали мстить. Это разумно. Если родичи ничего про неё не услышат, то постепенно забудут свой долг. Я стану и дальше звать её Сабина, хотя это не имя, когда в Риме столько сабинянок.

   — Пожалуй, ты права. Жена уходит в семью мужа и порывает с отцовским родом. Странно только, что она считает Марка законным мужем. Если вспомнить, как подло он её похитил...

   — Не думаю, что ему пришлось долго за ней гоняться на этих состязаниях, про которые нас так настойчиво просят забыть. Наверно, у неё не было никого на примете в собственной деревне. По крайней мере, своему латинянину она предана прямо-таки до нелепости.

   — Что-что, преданная жена — это нелепо? Дома мы так не считали. И если тебя просят забыть о предательстве на Консуалиях, то уж не надо напоминать, что здесь нет ни сабинян, ни латинян, а только римляне.

   — Ты тоже хорош, — улыбнулась Клавдия, — называешь деревню домом. Дом теперь здесь, и после нас здесь будут жить наши дети.

   — Если Рим не развалится раньше. Незачем было основывать город на самой границе с этрусками, если их не грабить, но цари не хотят устроить поход. Остаётся надеяться на пресловутое счастье, которым вроде бы владеет Ромул. Может, оно нас вытянет. Латиняне не жалеют сил на то, чтобы ублажать богов своими странными обрядами...

Обрядов было много, и один из них едва не поссорил посёлки, которые старались слиться в один город. Зима переломилась, прошло самое тяжёлое время, дни делались длиннее, а земля подсыхала. Каждый земледелец чувствовал, что пора показаться всходам.

Публий не находил себе места. Поля были в чистоте и порядке, канавы отводили лишнюю воду, но пока не пробьются ростки, неизвестно, как тебя приняла земля. Он хорошо знал это напряжение, на его памяти род переселялся трижды, и каждый раз все тревожно ждали, когда старики объявят, что обряды роста прошли успешно. Пора было и Ромулу это объявить. Уже десять дней, как женщины и девушки плели корзинки и прятали в них то, что не должен видеть ни один мужчина.

Клавдия, конечно, знала, когда объявят время очищения. Она постоянно мылась, одевалась в чистое и с загадочной улыбкой уходила к роднику, где собирались женщины. Как-то взяла с собой и рабыню, хотя та по-прежнему не подавала признаков плодовитости и никак не могла показать хороший пример полю, где будет колдовать. Публий не надоедал жене с неподобающими расспросами, да она бы и не ответила. У мужчин своя жизнь, у женщин своя.

И вот однажды утром Публий понял: что-то произойдёт; Клавдия и рабыня поднялись рано, старательно вымылись и принарядились. Выйти из дому они не пытались, но стояли в дверях и явно чего-то ждали.

Публий хотел пойти в поле ещё раз потыкать палкой канавы, проверить, не застаивается ли вода, а на самом деле просто успокоить душу и повозиться с землёй, с которой потом собирать урожай. Но теперь он решил остаться и посмотреть, что станут делать женщины. Клавдия не обращала на него внимания. Публий уселся на табурет и сделал вид, что приклёпывает разболтавшийся наконечник копья, а сам наблюдал за женой. Она прислушивалась и, судя по всему, звук должен был раздаться издали.