Кэрду нравился старинный рок в исполнении «Нэйкед Рэйган». Он пульсировал, как сжатое до отказа сердце космоса перед вселенским взрывом, уничтожая себя, чтобы пересоздать заново.

Теперь, слушая «Балласт», он чувствовал, что хрононы оседают на нем еще гуще. Сквозь них пробилась мысль, что все его «я» были обломками кораблекрушения, выкинутыми наверх штормами, бушевавшими у него внутри — или он полагал, что они там бушуют.

Он еще не завершил цикл, он сам был циклом, готовым вот-вот замкнуться.

Возможно, это желание возникло из глубин из-за внезапной встречи со Сник. Его чувство не подкреплялось никакой объективной информацией.

Тем временем обе экскурсии слились в одну, и гиды стали говорить по очереди.

Группа вошла в самую дальнюю часть хранилища.

— Как вам уже известно по опыту, — сказала инструктор, — мы начинаем с наиболее поздних поступлений и движемся назад к самым ранним. В этом здании содержатся пятьдесят тысяч каменированных, из которых пять тысяч были отобраны в качестве потенциальных кандидатов для строительных работ.

Она бубнила свое, рассказывая им то, что они и так уже знали, но по правилам были обязаны выслушать. Кэрд, шедший в задних рядах, нервно переступал с ноги на ногу и смотрел по сторонам, почти не слушая. По одну сторону от него тянулся ряд каменных пьедесталов, на каждом из которых стояла резная колыбель. В них лежали младенцы, от новорожденных до шестимесячных. Они заинтересовали Кэрда — ведь детская смертность была очень низкой. И все-таки этим невинным созданиям выпал тяжкий жребий умереть так скоро после выхода из материнского чрева. В этом ряду, который тянулся через все хранилище, были одни младенцы. Детей постарше, которых-Кэрд уже видел, ставили вертикально.

Ближайший к Кэрду ребенок, в розовом чепчике, с закрытыми глазами, с телесным гримом на сером личике, как будто спал.

Кэрд подошел к следующему. Этот был в голубом колпачке и тоже выглядел так, точно вот-вот проснется и потребует, чтобы ему дали молока или сменили пеленку.

Кэрда заинтересовало, отчего малыш умер, и он нагнулся, чтобы прочесть табличку на пьедестале.

Он прочел имя.

Хранилище наполнилось светом. Кэрд ослеп от этого жгучего зарева. Он закричал, и тогда с ревом нахлынула тьма, и он почувствовал, что падает. Падает, как перышко, летящее по ветру. Он был почти невесом.

Мертвого окаменелого младенца звали БЕЙКЕР НО УИЛИ.

Он смутно сознавал, что где-то высоко над ним маячит потолок; над ним склонялись чьи-то лица, и голоса пробивались к нему, как сквозь плотный фильтр. Слов он не слышал, но различал вопросительные, сочувственные интонации. Голоса слабели. Цикл замкнулся, положительный полюс сошелся с отрицательным. Шок пронизал Кэрда и выбросил его из реальности времени и места. Его уносило на большой скорости от образов и звуков настоящего. Они ушли совсем, а с ними — всякое представление о них и о времени.

Теперь он испытывал ужас и кричал, хотя не слышал ни звука. Теперь он падал. Нет. Он опускался так быстро, что как будто бы падал. Но он чувствовал… мускулы? скользкую плоть? — гигантского горла вокруг. Что-то поглощало его.

Потом его начали жевать — почему-то после того, как уже переварили. Он двигался не только вниз, но и назад. Потом жевание прекратилось. Он весь распался на куски, и эти куски взрывались. Уничтожаясь, они вспыхивали еще чернее, чем чернота, сквозь которую он летел.

Тишина и тьма стали частью его. Он переварился, перестал быть самостоятельным существом, чем-то отдельным. Он стал частью тишины и тьмы, а они стали частью его. Но нечто огромное и чудовищное толкало его и то, что его окружало, к скале, которую он ощущал, но не видел. Потом звук и свет уничтожили тишину и тьму, и он стал самим собой, избавившись от оболочки, которая, как ему казалось, окружала его, как шар.

Он видел себя на экране, занимавшем всю стену от пола до потолка. Там, впереди и внизу, лежал в кровати Джефферсон Сервантес Кэрд, пяти лет, единственный ребенок доктора Хогана Рондо Кэрда, биохимика и медика, что бы ни означали эти слова, и доктора Элис Ган Сервантес, молекулярного биолога, что бы ни означало это.

Судя по экрану-часам, светящемуся в темноте спальни, он проснулся в 3.12 утра, во вторник. Уснул он вечером прошлого вторника, его перенесли спящим в каменатор и горгонизировали. Ночью его раскаменили и, спящего же, уложили в постель. В этот час отец и мать тоже должны спать. Но ему надо было встать. Хотелось пить и надо было помочиться.

Он вылез из постели, потрогав макушку большого мишки на подушке рядом — чтобы сказать, что скоро вернется, успокоить его. И себя заодно. Он вышел из спальни при слабом свете, идущем из коридора. В коридоре стало чуть светлее при его появлении. Помочившись, Джефф спустил воду из бесшумного бачка, налил в стакан воды и попил. Он шел обратно в спальню и тут услышал, что Бейкер Но Уили тихо зовет его из-за приоткрытой двери в каменаторскую.

Джефф подошел к двери, но в комнату не вошел. Он боялся застывших фигур в цилиндрах, людей, которые были мертвыми и все-таки почему-то живыми. Он и днем-то редко заходил в это царство холода и оцепенения, а в темное время — никогда; только спящим, на руках у отца или матери. Иногда ему снились очень страшные сны, будто он просыпается в своей похожей на гроб коробке и не может выйти, а полумертвые толпятся вокруг, и заглядывают сверху в окошко, и двигают губами, говоря что-то страшное, и показывают, как они съедят его, если он вылезет.

И он в ужасе, потому что не может выйти, а если выйдет, эти люди разорвут его своими каменными пальцами и разжуют каменными зубами.

Джефф рассказывал про свои сны и родителям, и психику. Про Бейкера Но Уили он рассказал только матери, взяв с нее слово, что она никому не скажет. Этого имени она вроде бы психику не назвала, но объяснила сыну, что доктору обязательно надо сказать о его, Джеффа, воображаемых друзьях. Или о миражах сознания, как она иногда их называла.

Джефф подозревал, что мать все-таки нарушила слово и отцу про Уили рассказала. Отец то и дело намекал, что знает это имя. Но ни разу не сознался в этом открыто, а мать отрицала, что сказала отцу.

Мать сама же и предложила это имя, когда Джефф признался ей, что у него появился дружок — он вышел из каменаторской, и надо придумать, как его назвать. Тогда мать еще не очень беспокоили его «миражи», или фантазии. Джефф так и не спросил ее, откуда она взяла это имя и что оно значило для нее, если значило.

Теперь Джефф почти ничего не рассказывал матери. Он чувствовал, что она его предала.

— Твой Бейкер не настоящий, — говорила она. — Ты выдумал его потому, что сам слишком застенчив и всего боишься. Он твой брат-близнец, как ты себе воображаешь, но почему-то больше, сильнее и гораздо храбрее тебя. В твоих фантазиях ты замещаешь им себя.

Джефф не понимал многих слов, которые она говорила, но потом посмотрел их в видеословаре и все выучил. Мать говорила правду. Он был очень тихий и робкий мальчик, и его обижали мальчишки из его класса, мальчики постарше, а иногда и девчонки. Когда его обзывали, дразнили, угрожали побить или били на самом деле, он убегал. Он не любил школу — просто ненавидел ее — и старался как можно больше времени проводить в своей комнате. Там он смотрел разные фильмы — учебные или развлекательные — или играл со своими «воображаемыми» друзьями.

Бейкер, как и все они, был совсем прозрачным, когда только что появился — таким прозрачным, что сквозь него проходил свет. Но потом он стал плотнее и перестал просвечивать. Он стал таким же настоящим, как дети в школе, но был гораздо лучше их. Остальные «миражи» Джеффа постепенно поблекли, и остался один Бейкер.

Бейкер не был фантазией. Джефф был уверен в этом, как в собственном дыхании. Бейкера можно было потрогать — он жил, он дышал.

В чем-то Бейкер был даже реальнее, чем одноклассники Джеффа. С ним было очень весело играть — особенно весело, когда Джефф представлял себе, что его обидчики здесь, у него в комнате, и Бейкер их лупит.