— Эльза, — обратился Шаппер к жене, — оставьте нас одних.

— Хорошо, — покорно ответила жена, — но только ненадолго. Тебе нельзя много говорить.

Она поднялась с дивана и вместе с сыном вышла из комнаты.

— Я попросил их выйти, потому что опять буду говорить о смерти, сказал Шаппер. — Энгельс со своим ученым Гумпертом ошибаются. Я действительно, Карл, умру в ближайшие дни. Я уже написал завещание. Ты понимаешь, что для меня было несложным делом распорядиться своим движимым и недвижимым — оно почти все в этой комнате, перед тобой.

Шапперу стало жарко. Пользуясь отсутствием жены, он положил обе руки на одеяло и обнажил их по локти. Даже исхудавшие и старые, они производили впечатление силы и красоты. Маркс глядел на них и думал о том, как много они в жизни переделали работы, как много они умели, сколько самого разного выпало им на долю. Они делали работу наборщика и пивовара, корректора и бочара, журналиста и лесничего; они умели писать по-немецки и по-французски, по-английски и по-латыни, умели нянчить младенцев и строить баррикады, обнимать друзей и давать оплеухи врагам; им выпало на долю ласкать теплое, сладостное тело женщины и блуждать по холодным, шершавым, грязным стенам казематов, поднимать заздравные кубки и рыть могилы для погибших друзей.

— Пятьдесят семь лет, — тихо и спокойно продолжал Шаппер, — ведь это, пожалуй, не так уж и много. Умирать в таком возрасте тяжело. Но есть обстоятельства, старик, которые облегчают мне мою участь… Прежде всего, — ты отец трех дочерей, и ты поймешь меня — почти все мои дети так или иначе устроены. Моя старшая дочь, как и твоя Лаура, уже замужем…

Маркс подумал, что да, такое обстоятельство и для него, окажись он сейчас на месте Шаппера, было бы утешением и что в то же время на его душе, конечно, лежала бы тяжестью тревога за будущее Женни и Элеоноры. Правда, Женни своими нынешними статьями по ирландскому вопросу, напечатанными в парижской "Марсельезе" и наделавшими столько шуму здесь и на континенте, показала себя очень способным журналистом; Маркс гордился этим, но все-таки для счастья быть даже великолепным журналистом женщине, увы, недостаточно.

— Старший сын, — удовлетворенно перечислял Шаппер, — приобрел профессию переплетчика, двое младших стали ювелирами и, представь себе, уже зарабатывают по фунту в неделю. Ведь это неплохо, а? Что ты скажешь?

— Неплохо, — отозвался Маркс.

— Думаю, им не составит труда прокормить мать — она останется с ними. А самого младшего, я надеюсь, возьмет к себе мой брат, он живет в Нассау.

— Да, все устроены, — подвел итог Маркс.

— Устроены… устроены, — Шаппер, видимо, или потерял нить своих рассуждений, или устал, он закрыл глаза и смолк.

— Вторая причина, почему мне не так тяжело, — продолжал он через несколько минут, отдохнув и собравшись с мыслями, — это ты, это то, что ты пришел ко мне, и я могу проститься с тобой и попросить у тебя прощения за те годы, когда я был вместе с Виллихом против вас.

— Перестань! — тотчас прервал Маркс. — Здесь давным-давно мы все выяснили. И ты знаешь, как я не люблю копаться в таком прошлом.

— Нет, Карл. — Шаппер опустил свою горячую пятерню на запястье Маркса. — Тебе всю жизнь поразительно везло на неблагодарных людей. Ими оказывались даже те, что были близки и очень многим обязаны тебе. С покойным Прудоном ты просиживал ночи напролет, вдалбливая ему премудрость Гегеля, а он потом изображал тебя кровопийцей. Вейтлинг, которого ты тоже, не жалея сил, просвещал и поддерживал, публично объявил, что ты стремишься лишить его доступа к переводам, чтобы самому получать хорошие гонорары за них. А ты и после этого не закрыл перед ним своего кошелька… А сколько ты сделал для Фрейлиграта! И представляю, каково тебе было читать статью негодяя Беты, который называл тебя злополучным виртуозом ядовитой злобы, отнявшим у поэта голос, свободу и дыхание.

В числе этих свиней оказался на время и я. Прости меня, Карл, — он сжал руку Маркса изо всех сил, что у него еще оставались. — Прости. Ты понимаешь, что сейчас я не могу ни лгать, ни притворяться. Смерть — это слишком серьезное дело, чтобы перед ее лицом интриговать и суетиться.

— Ну, хорошо, хорошо. — Маркс осторожно взял руки Шаппера и спрятал их под одеяло. — Я и пятнадцать лет тому назад ни секунды не сомневался в твоей искренности.

Они опять помолчали. Шаппер повернулся со спины на бок, отчего стал казаться еще огромней.

— Хочешь знать, в чем третья, самая главная причина? — спросил он.

— Да, — ответил Маркс. — Конечно.

Отчаянный приступ кашля потряс больного. На губах у него выступила кровь.

— Помолчи, помолчи! — всполошился Маркс. — Прошу тебя, помолчи.

Он хотел позвать Эльзу, но Шаппер остановил его:

— Не надо. Подай мне вон ту белую посудину, что на окне.

Он сплюнул кровь и попросил убрать из-под головы одну подушку. Маркс убрал подушку и укутал больного до подбородка. Несколько минут оба молчали. Потом Шаппер совсем ослабевшим голосом сказал:

— Передай всем друзьям, что я до конца остался верным нашим принципам… Я не теоретик, я человек действия… В годы реакции мне приходилось много трудиться, чтобы прокормить большую семью… Жизнь я прожил как простой рабочий и умираю пролетарием.

Маркс отошел от кровати и, чтобы успокоиться, сделал несколько шагов по комнате. Когда он снова приблизился к больному, тот сказал:

— Это и есть, Карл, третья, самая главная причина.

Маркс опять молча прошелся по комнате. Пять шагов от постели к окну, пять шагов от окна к постели. Пять шагов туда, пять шагов обратно… Он шагал и думал, что утешать и притворно обнадеживать этого человека, который так ясно все видит и так мужественно, достойно и красиво ждет смерти, не только бесполезно, но и кощунственно.

Когда он снова сел на стул, Шаппер сказал:

— Вот я ухожу. Ты знал меня двадцать пять лет, ты видел меня в самой разной обстановке. Скажи мне, каким я останусь в твоей памяти? Как буду чаще всего вспоминаться? — он опять выпростал обе руки и спокойно положил их поверх одеяла. — Неужели вот таким — беспомощным, старым и жалким?

Маркс еще раз посмотрел на эти прекрасные, уставшие, уже все предназначенное им сделавшие руки и тихо ответил:

— Ты навсегда останешься в моей памяти таким, каким я видел тебя семнадцатого сентября сорок восьмого года.

— Семнадцатого сентября? — удивился Шаппер. — Что это был за день?

— Разве ты не помнишь?.. Стоял яркий и теплый, как летом, день. Мы погрузились на шесть больших барж и двинулись из Кёльна вниз по Рейну.

— В Ворринген? — слабо улыбнулся Шаппер.

— Ну конечно! Рейн был тих и прекрасен, а на баржах — песни, шум, смех. Мы плыли и видели, как по обоим берегам тоже двигался народ пешком, верхом, в повозках. Здесь были люди из Дюссельдорфа, Крефельда, Фрехена — со всей округи, и все спешили на луг Фюлингер Хейде под Воррингеном.

Вошла Эльза. Ни слова не говоря, она села на прежнее место у окна.

— А на передней барже, — продолжал Маркс, — на которой находились Энгельс, Дронке и мы с тобой, развевался на носу красный флаг. Я помню, как своими сильными ловкими руками, обнаженными до локтей, ты укреплял его там. А потом, когда причалили, ты взял флаг в руки, поднял его над головой и повел за собой огромную толпу на этот знаменитый рейнский луг.

— Тогда там собралось тысяч десять, — сказал Шаппер.

— Не меньше. И ты был председателем этого прекрасного собрания, которое единодушно высказалось за предложение Энгельса бороться до последней капли крови против контрреволюции.

Эльза заметила, что белая кружка стоит не на том месте, где стояла, заглянула в нее и побледнела, увидев там кровь.

— Все время, пока шло собрание, ты стоял рядом со знаменем, иногда поправляя древко. А когда собрание кончилось, ты снова поднял знамя и повел народ на баржи… Таким я и запомню тебя, Карл, — со знаменем над головой впереди толпы. И запомню руки твои, крепко сжимающие древко. Они, твои руки, многое умели, но, по-моему, лучше всего они делали это — носили знамя.