…И вот старый боец тяжело занемог. Он говорил когда-то, что мечтает умереть на поле битвы, а лежит сейчас в постели, дома, в окружении жены и всех своих детей от двух браков.

Подойдя к дому, в котором жил его друг, Маркс, очнувшись, удивился, как быстро за воспоминаниями миновала дорога. Он поднялся на второй этаж и через несколько минут был уже в комнате Шаппера. Около больного находились жена и старший сын, тоже Карл. Как и при первом посещении, вид поверженного болезнью Шаппера поразил Маркса. Ведь когда-то за богатырское сложение и силу, железную непреклонность и бесстрашие рабочие Кёльна звали его "живой баррикадой". Больно было видеть, как беспомощна эта "баррикада" и как заботливо укутана она одеялом.

Маркс сел на стул рядом с кроватью и пожал горячую влажную руку больного.

— Как хорошо, что ты пришел, — тихо сказал Шаппер, подняв свои серые, снова ставшие в дни болезни яркими глаза. — Ведь у меня чахотка. Это установлено твердо. И нет никакого сомнения, что скоро, — он посмотрел на жену, на сына, сидевших у окна на диване, и перешел с немецкого на французский, которого те не знали, — как говорится, je ferai bientot la derniere grimace[12]…

— Я уверен, что ты сильно преувеличиваешь, — сказал тоже по-французски Маркс. — Разве не было случаев, когда чахотку излечивали?

— Ты много знаешь таких случаев?

— Я знаю, что они бывают… Между прочим, у меня у самого когда-то легкие тоже были не в порядке.

— У тебя? — изумился Шаппер. — Это ты придумал сейчас. И, между прочим, совершенно напрасно. Тебе не идет хитрость.

— Нет, я ничего не придумал, — спокойно и серьезно возразил Маркс. Ты никогда не интересовался, почему я не служил в армии?

— Действительно…

— Я был освобожден в тридцать восьмом году от призыва из-за болезни легких. Позже, как тебе известно, я приобрел немало всяких недугов, но на легкие в зрелые годы я никогда не жаловался.

— Эта история, дорогой Карл, — Шаппер устало прикрыл глаза, — могла бы меня вдохновить, если бы я не был почти на сорок лет старше, чем ты в тридцать восьмом. Лучше скажи мне, какое сегодня число и какой день.

— Двадцать восьмое апреля, четверг.

— И следовательно, когда воскресенье?

— Первого мая.

— Первого мая вы меня и похороните, — Шаппер открыл глаза и пристально посмотрел на Маркса. — Я надеюсь, погода будет приличной.

Маркс опустил глаза под этим испытующим взглядом, помолчал, но скоро нашелся:

— Первого мая не может произойти ничего печального, старина, — тихо улыбнулся он. — Ведь это день рождения моей старшей дочери. Я надеюсь услышать в этот день, что тебе стало лучше.

— Да, копечно, — Шаппер чуть заметно покачал лежащей на подушке головой, — с моей стороны было бы большим свинством сделать такой день днем моих похорон.

Марксу все время хотелось перейти опять на немецкий, и потому, что он ощущал неловкость перед женой Шаппера и его сыном, разговаривая на языке, которого они не знали, и потому, что надеялся этим помешать больному говорить о смерти. И он наконец сказал по-немецки:

— Я уверен, что худую весть о тебе не принесет нам ни первое мая, ни десятое июня, ни двадцатое августа, ни тридцать первое декабря.

Шаппер понял, почему Маркс перешел на немецкий. Он горько улыбнулся, помолчал, а потом с промелькнувшей в голосе усмешкой спросил тоже по-немецки:

— Ты слышал, что твой старый приятель Руге снова уверовал в бессмертие души и объявил бессмертие непреложной истиной?

— Да, я читал, — выжидающе ответил Маркс.

— Вот мне и хотелось прибыть туда, — длинным исхудавшим пальцем Шаппер указал вверх, — именно в воскресенье, когда все свободны, чтобы побольше бессмертных душ меня встречало. Ты же знаешь, я всю жизнь любил многолюдство — собрания, митинги, празднества…

— Карл! — воскликнула жена. — Как ты можешь так шутить!

— И передай всем нашим, — словно не расслышав возгласа жены, продолжал по-немецки больной, — что, как только душа Руге прибудет туда, душа Шаппера при первой же встрече набьет ей морду.

Маркс не мог сдержать улыбки, а жена снова взмолилась:

— Карл!

— Что — Карл? — обернулся к ней Шаппер. — Спроси-ка у Маркса, заслужила душа Руге, чтобы набить ей морду, или нет?

— Заслужила, — охотно подтвердил Маркс. — И притом очень давно. Заслужила хотя бы уже за одну фразу о том, что люди, подобные нам с Карлом, — бедные, ограниченные существа, которые хотят, но не могут разбогатеть и лишь поэтому верят в коммунизм и надеются на него.

— А сколько исполнится первого мая Шепни? — спросила женщина, чтобы увести разговор в сторону. Оказывается, она поняла слова Маркса, сказанные по-французски. — Кажется, двадцать пять?

— Нет, уже двадцать шесть, — ответил Маркс.

Шаппер снова закрыл глаза. Маркс, понимая, что ему трудно говорить, не нарушал молчания. Вдруг больной стремительно распахнул ресницы. Его глаза сияли каким-то новым, ярким блеском.

— Старик, а ты помнишь таверну "У ангела"? — горячим шепотом произнес он.

— Таверну "У ангела"? — удивился Маркс. — Где это?

— Где! — досадливо воскликнул Шаппер. — На Уэббер-стрит, конечно, здесь, в Лондоне. Неужели не помнишь? Девятнадцатого или двадцатого августа сорок пятого года… Ведь то была наша первая или вторая встреча… Если не помнишь эту встречу и меня, то, может быть, помнишь хозяйку таверны? Она действительно была прелестна, как ангел. Фридрих не мог оторвать от нее взгляда, а ты все подсмеивался: Ангельс влюбился в ангела!

Маркс теперь вспомнил. Да, это было в августе сорок пятого. Тогда он впервые полтора месяца гостил в Англии. Приехал вместе с Энгельсом из Брюсселя. Фридрих уже неплохо знал страну, он показал в те дни своему другу Лондон, потом повез его в Манчестер, познакомил со многими чартистами, с членами Союза справедливых. А на обратном пути действительно устроили встречу в какой-то таверне. Кто там был? Гарни, Чарльз Кин, Томас Купер, кто-то еще из чартистов, конечно, Энгельс, Молль и Бауэр, и вот Шаппер… Больше он никого не мог вспомнить. Но разве таверна называлась "У ангела"? Это забавно: под крылышком ангела собрались сущие демоны революционной страсти…

— Да, ты подсмеивался над ним: Ангельс влюбился в ангела! — повторил Шаппер, и Маркс видел, как приятны ему эти воспоминания. — Но никто, конечно, не осуждал Фреда: во-первых, он был, кажется, самым молодым среди нас, а во-вторых, свои обязанности на этой встрече он исполнил великолепно.

Конечно, подумал Маркс, во многом благодаря усилиям Энгельса тогда пришли к решению создать общество "Братские демократы". Это было одно из первых обществ интернационального характера, и, несмотря на некоторые ошибки, оно сыграло полезную для своего времени роль.

— Энгельсу известно о моем положении? — внезапно изменившимся голосом спросил Шаппер.

— Да, он знает, что ты болен, я писал ему, — ответил Маркс. — Он просил передать тебе привет.

— Неужели он не может приехать проститься со мной? — тем же голосом произнес Шаппер.

— Видишь ли, — Маркс положил руку на горячую руку Шаппера, — если бы твое положение было действительно таким отчаянным, как ты его рисуешь, то Фридрих, конечно, немедленно приехал бы из Манчестера, но он очень обстоятельно советовался о твоей болезни с Гумпертом, и они пришли к выводу, что положение совсем не так опасно.

— Правда? — оживился Шаппер.

— Правда, — солгал Маркс.

Больной задумался.

Энгельс не ехал совсем не потому, что считал Шаппера вне опасности. Наоборот, он был уверен, что уже опоздал. Сегодня утром пришло письмо, в котором он пишет: "Повидать Шаппера я действительно охотно приехал бы и сделал бы это еще и теперь, если бы твое письмо не заставило меня предположить, что он уже умер. В Шаппере всегда было что-то истинно революционное, и, раз уже суждено бедняге погибнуть, меня, по крайней мере, радует, что он до последней минуты так достойно себя ведет".