— Ангельс, а что ты намерен делать теперь, когда обрел свободу?

— По-моему, — опередила мужа Лиззи, — прежде всего он захочет также освободиться от необходимости писать письма Мавру…

— Ну? — изумилась Тусси. — Разве писать Мавру — это тягостно? Я думала — наоборот. Ведь твои письма так радуют его! Самые ранние мои воспоминания связаны именно с твоими письмами. — Она поерзала на стуле, словно готовясь к долгому рассказу. — Однажды утром, совсем маленькой, я проходила мимо двери Мавра и услышала за ней его восклицания: "Ах, какой ты молодец!", "Ну нет, все-таки дело обстоит не так!", "Вот в этом ты прав!"… Я знала, что в комнату Мавра никто не заходил, и потому, конечно, очень удивилась. Тихонько приоткрыла дверь и через щелочку увидела, что Мавр в самом деле один, но держит в руке листок бумаги и разговаривает с ним, как с человеком. Что-то скажет ему, потом послушает, как листок тихо-тихо ответит, потом опять скажет. Меня это изумило и даже напугало. Страшней всего было то, что листок отвечал так тихо, что я его не слышала, а Мавр слышал. Я побежала к Лауре и притащила ее к двери. Та посмотрела и сказала: "Мавр читает письмо дяди Фреда".

— Да, Тусси, — печально сказал Энгельс. — Мавр, конечно, радуется моим письмам, как я радуюсь его. Но еще больше мы эти письма ненавидим. Мы написали их, должно быть, около полутора тысяч. И каждый раз я, как и он, при этом думал: "Если бы можно было не водить пером по бумаге, а поговорить с глазу на глаз, услышать его голос, сразу узнать его мнение…" Словом, письма всегда напоминали нам о разлуке, были лишь подменой живого общения. Поэтому Лиззи права, моя первая забота сейчас избавиться от его и от своих писем.

— То есть, — Тусси вцепилась в рукав Энгельса, — вы собираетесь переехать в Лондон?

— Какой сообразительный ребенок! — засмеялся Энгельс. — Мавр мог бы спокойно поручить тебе редактирование "Капитала".

Тусси вскочила и бросилась целовать Энгельса и Лиззи.

— Вот здорово! Вот здорово! — кричала она, прыгая вокруг стола. Долой Манчестер! Даешь Лондон!

— Освобождение от конторы, Тусси, — сказал Энгельс, поймав ее за руку, — это не только избавление от тяжелой обязанности, не только возможность целиком отдаться серьезной научной работе, это еще — самое главное — возможность быть рядом с Карлом и всеми вами.

— И наконец-то Мавр перестанет мучиться ревностью. — Тусси остановилась за спиной Энгельса и обхватила его сзади за шею. — Он же ревнует тебя ко всем и ко всему. То к Муру, то к Гумперту, то к светским раутам.

В словах девушки содержалась немалая доля правды. Маркс действительно ревновал друга, и главной причиной этого были долгие годы разлуки. В одном из недавних писем он признавался: "К некоторой ревности с моей стороны ты ведь уже привык, и по существу меня злит то, что мы теперь не можем вместе жить, вместе работать, вместе смеяться".

— Нет на свете мук ужасней мук ревности, — засмеялся Энгельс. — Но если венецианский мавр от них погиб, то нашему Мавру мы этого не позволим. Однако прежде чем перебраться в Лондон…

— Что — прежде? — настороженно замерла Тусси.

— Прежде, — голос Энгельса стал медлительно загадочным, — мы предпримем втроем одно путешествие…

— В Африку?! — выпалила Тусси.

Энгельс опять засмеялся: нет, она все-таки еще девчонка!

— В Африку, на Танганьику или Лимпопо, к львам, крокодилам и удавам ты через несколько лет поедешь в свадебное путешествие со своим бесстрашным избранником, — сказал он, доставая ее рукой из-за спинки кресла и усаживая снова за стол. — А пока мы съездим на родину Лиззи, в Ирландию. Это будет моя первая акция как свободного человека.

— О, Ирландия это ничуть не хуже Африки! — не унимала своего восторга Тусси. — Я всю жизнь мечтала побывать в Ирландии!

Энгельс видел, что Тусси в том возрасте и в том состоянии духа, что, если бы он сказал сейчас, что они поедут на остров Борнео или в Калифорнию, на Северный полюс или в русский город Калугу, она и тогда в любом случае приняла бы известие с великой радостью. "О, я всю жизнь мечтала побывать в Калуге!" — воскликнула бы она.

— Видишь ли, — сказал он серьезно, — в Африке, может быть, интересней, но мы все-таки поедем в Ирландию. И не только потому, что мне очень хочется побывать на родине Лиззи. Дело прежде всего в том, что в Ирландии зреют большие события. Может быть, в самом ближайшем будущем она станет ареной ожесточенной борьбы за свободу. Ты не помнишь, вероятно, что осенью позапрошлого года…

— Двадцать третьего ноября, — тихо вставила Лиззи.

— Да, двадцать третьего ноября здесь, в Манчестере, казнили четырех ирландцев, боровшихся против британского гнета. Этот день стал днем национального траура Ирландии.

— Как это не помню! — обиделась Тусси. — Преотличпо помню. Тогда еще наша Женни надела траурное платье, а свой польский крест стала носить на зеленой ленте.

— Да, зеленый цвет — это цвет Ирландии, — так же тихо сказала Лиззи.

— В тот день, — продолжал Энгельс, — двадцать третьего ноября, я обещал Лиззи, что мы съездим в Ирландию и что я напишу историю ее многострадального народа. Ирландия — это поистине Ниоба среди других наций. Только за несколько лет в середине нашего века из-за голода, эмиграции и разорения англичанами ее хозяйства она потеряла больше двух с половиной миллионов своих детей. Так что, милая девочка, приготовься к тому, что наше путешествие будет состоять не из одних лишь радостей и удовольствий. В сущности, нам предстоит боевая рекогносцировка. История Ирландии, которую я намерен написать, может оказаться очень современным и даже злободневным сочинением.

— Ах, как жаль, что с нами не поедет Женни! — так же искренне, как до этого радовалась, теперь огорчилась Тусси. — Ведь она последнее время только и живет Ирландией. Собирается даже что-то писать, вроде тебя…

— Что ж, надеюсь, ты поможешь ей своими наблюдениями, которыми тебя обогатит поездка.

— Конечно! — горячо согласилась Тусси.

— Ну а теперь, мои дорогие, — ласково, но решительно сказала Лиззи, пора спать. Завтра первый день твоей свободы, Фред, и он должен начаться хорошо, то есть прежде всего ты должен встать с ясной головой.

— Вы правы, тетушка Лиззи, — поддержала девушка, — но, прежде чем мы разойдемся, я, если позволите, предложу еще один тост, последний. — Она набрала полную грудь воздуха, восторженно-влюбленными глазами посмотрела на Энгельса, на Лиззи и выдохнула: — За Ирландию!

— За Ирландию! — как эхо повторили они, вставая.

Тусси уже собралась было пригубить вино, но вдруг остановилась, что-то все еще бурлило в ней и искало выхода. Она снова подняла руку с бокалом и дрогнувшим голосом произнесла:

— За вас, тетушка Лиззи, за тебя, Ангельс, еще раз — за твою свободу. — Она помолчала несколько мгновений и с возрастающим жаром продолжала: — За Мавра, за Мэмэ, за Женни и Лауру, за зеленое знамя Ирландии…

Ее щеки и глаза горели, а сердце переполнялось восторгом перед этим огромным распахнутым миром и слезами — от ясного сознания невыразимости своего восторга, от смутного предчувствия невозможности охватить все, что ни есть в жизни, ко всему приникнуть, во всем принять участие.

— …За Лондон, за "Историю Ирландии", за "Капитал", за песню, с которой вы отбивали атаки пруссаков!

Она задохнулась, в ушах звенело, сквозь шум и звон она вдруг услышала, как Энгельс и Лиззи запели:

Она перевела дыхание и подхватила вместе с ними: