"Так вот что ломает давние традиции! — с грустью подумал Энгельс. Их ломает время, их ломает жизнь. Может быть, теперь ее следует звать уже не Тусси, а Элеонора?" Но грусть в его сердце сладко мешалась с радостью встречи, с восхищением при виде того, как выросла младшая дочь Маркса за несколько месяцев, какой милой, очаровательной девушкой она становится.

Энгельс понял, что она уже не кинется, не повиснет на шее, и поэтому сам подошел к ней. Делая вид, словно ничего не изменилось, словно именно так они всегда и поступали, Энгельс и Элеонора взялись за руки, поцеловались и вышли в гостиную.

Неловкость первых минут скоро прошла — слишком близки были эти два столь разных человека и слишком дороги друг другу, чтобы радость встречи не захлестнула все остальное. Они обменялись первыми, самыми важными, новостями. Тусси передала ему цветочные семена — подарок сестры, Женни-младшей ("Это специально для тебя дядя Иоганн прислал ей с мыса Доброй Надежды!"), и он, вздохнув, сказал:

— Ну, мне пора.

— Как? — изумилась Тусси. — Ты и сегодня, в такой день, в день моего приезда, пойдешь в свою распроклятую контору?

— А разве когда-нибудь было иначе с тех пор, как сразу после революции отец прислал меня сюда? — ответил он. — Вот уже почти двадцать лет изо дня в день Фридрих Энгельс-младший ходит в контору, если только он не за пределами Манчестера. Дело есть дело. И я считаю, Тусси, что если ты за него взялся, то обязан освоить не хуже других и исполнять, как должно. Но сегодня, Тусси…

Лиззи подала сапоги; скинув туфли, он стал натягивать эту свою служебную официальную обувь; сегодня она почему-то плохо слушалась его, он кряхтел, нетерпеливо подергивал головой, а когда наконец обулся, глубоко вздохнул, расправил грудь и, звонко притопнув сперва правым, потом левым сапогом, радостно закончил:

— …В последний раз!

— Что? — не поняла Тусси.

— Сегодня я иду в контору последний раз! — торжественно произнес он. — Сейчас от вас уйдет раб, а через несколько часов он вернется к вам свободным человеком. Так что сегодня у нас двойной праздник — твой приезд, Тусси, и мое освобождение. Все готово к торжеству? — обратился он к жене.

Тусси захлопала в ладоши, несколько раз подпрыгнула на месте, а Лиззи ответила:

— Конечно, Фред, все.

Энгельс ушел, оставив женщин одних.

Тусси не совсем понимала радость Энгельса по поводу освобождения от конторы. Он и так всегда казался ей совершенно свободным, ни от чего не зависящим человеком, и сейчас она была удивлена, услышав слова о рабстве, но раз Ангельс так говорит, значит, так и есть, и, помогая Лиззи в последних приготовлениях на кухне и в столовой, она нетерпеливо ожидала его возвращения.

Придя в контору в то же время, как и всегда, Энгельс так приступил к делам и так весь день работал, что самый зоркий наблюдатель, самый опытный психолог не мог бы заподозрить, что человек отбывает последний день почти двадцатилетнего каторжного срока. Была на свете лишь одна пара глаз, от которой не скрылось бы тайное его ликование, — глаза Маркса. Их наблюдательность была бы обострена не только любовью к другу, не только старинной дружбой, но и ясным пониманием, какую жертву принес Энгельс ради его, Мавра, научной работы.

Конечно, пойти на эту каторгу, на долгие годы едва ли не совсем отказаться от собственного научного творчества, чтобы иметь возможность регулярно отправлять в Лондон банкноты в один, пять, десять, а потом и в сто фунтов стерлингов, для такой редкостно одаренной натуры, как Энгельс, было трагично. Но он шел на это сознательно и добровольно, никому не жаловался, ни на что не сетовал, ибо знал, что так необходимо, чтобы сохранить для пролетариата и партии лучшую умственную силу, что без этих проклятых фунтов не будет выковано идейное оружие революции.

Впервые Энгельс всерьез подумал о том, что может оставить контору, два года назад — лишь после того, как первый том "Капитала" был издан. Но подготовка к уходу потребовала еще много времени. И вот только сегодня настал день, когда он может наконец послать ко всем чертям эту собачью коммерцию, как он всегда называл свою торговлю.

В пятом часу Лиззи и Тусси, празднично одетые, вышли к воротам встречать Энгельса. Его высокую статную фигуру они увидели издалека. Он энергично шагал по полю, расстилавшемуся перед домом, размахивал в воздухе тростью и, задрав бороду, что-то громко пел. Когда подошел ближе, Тусси стала различать слова:

Тусси никогда не видела его таким. Он был воплощением радости и счастья. Она не выдержала и побежала ему навстречу.

Шагов за пять он остановился, швырнул вверх трость и шляпу, растопырил свои огромные руки, подхватил подбежавшую Тусси и поднял ее над землей. Лиззи стояла у ворот, смотрела на них, и в глазах у нее все плыло, дрожало, дробилось. Она-то понимала, что значит для Энгельса нынешний день…

Когда сели за стол и налили по бокалу шампанского, Тусси спросила:

— Что это за песню ты пел, Ангельс?

— Песню? Сейчас отвечу, только прежде ты мне скажи, можно ли тебе пить вино.

— Ну вот, спохватился, когда бокалы уже полны, — с шутливой досадой махнула рукой Лиззи.

— Ангельс, что ты! — вскинула брови Тусси. — Я уже давно пью!

Энгельсу все сейчас было прекрасно и весело, он готов был смеяться над каждым пустяком, расхохотался и над словами Тусси.

— Ах, вы давно пьете, мисс? Позвольте узнать, две недели или уже три?

— Ангельс, я не шучу. Когда наша Мэмэ болела оспой?

— Это было почти девять лет назад, — сказала Лиззи.

— Ну вот, значит, я пью уже девять лет, — решительно заявила Тусси.

— Какая же связь между маминой оспой и началом твоей разгульной жизни? — спросил, улыбаясь, Энгельс.

— Самая прямая. Когда Мэмэ заболела, нас отправили к Либкнехтам, — вы это помните. Мы жили там несколько недель как в ссылке, не видя ни Мавра, ни Мэмэ. Мы умирали от тоски. Однажды я сидела на подоконнике и смотрела, как птица из клетки, на улицу. Вдруг вижу — идет Мавр, похудевший, мрачный, идет, ни на кого не смотрит. Я подождала, пока он поравнялся с окном, и крикнула у него над головой страшным голосом: "Привет, старина!" Мавр остановился, поднял голову и помахал мне. А вечером нам принесли от него в утешение две бутылки бургундского. Сестрицы, конечно, не хотели мне давать ни капли; сказали, что так как бутылок только две, то ясно, мол, что они предназначаются лишь им, двум старшим. Но я не отступалась. Я говорила им, что если бы не крикнула из окна Мавру, то он вообще забыл бы о нашем существовании, а две бутылки он прислал лишь потому, что больше у него просто не было. И что же вы думаете, я оказалась права! Когда мы вернулись из ссылки, Мавр признался, что это были последние две бутылки из ящика, который ты, Ангельс, прислал нам еще к рождеству. Вот так с тех пор я и стала пьющей, — закончила Тусси, улыбаясь и решительно подымая свой бокал.

— Ну так выпьем за тебя. — Энгельс поднял свой и чокнулся с Лиззи, потом с Тусси. — За твой приезд, за твои исключительные способности, которые уже в пятилетнем возрасте позволили тебе понять, в чем заключается одна из прелестей жизни!

Лиззи встрепенулась, видимо, хотела что-то возразить и неуверенно остановилась, но Тусси поняла ее.

— Нет! — сказала она. — Сначала, Ангельс, за твое освобождение.

Все выпили до дна, и стало еще веселей и отрадней.

— Ну а теперь расскажи, что за песню ты пел, — напомнила Тусси.

— О, это старая песня, милая девочка, я пел ее, когда был молодым.

— Ангельс! Что значит "был"? Ты самый молодой из всех, кого я знаю.

— Тусси, — Энгельс откинулся в кресле, — уж не приехала ли ты в Манчестер с тайной целью основать здесь общество взаимного восхваления!