Когда мальчик вырастет, я обязательно найду эту Д., приведу его к ней, к этой простой деревенской женщине, и скажу просто: "Сынок, именно ей ты обязан жизнью..."

...Плохо, очень плохо. Сегодня вечером приходил хозяин и ругался... как никогда прежде. Наверное, наши по какой-то причине не смогли там, в гетто, или через своих давних знакомых вне его, собрать нужную сумму денег или передать взамен какие-нибудь ценности. А может, собрали, но не могут передать, нет оказии. Или же расплатились с ним, и даже с лихвой, но этот жадный фермер... делает свои ставки на крови?

Да и откуда взять деньги или ценности тому же А., мужу моей сестры С., если раздали, кажется, все, что было?..

Я отдала Й. талес обратно (я его прячу, когда к нам спускаются посторонние, а тем более хозяин). Если бы не Малыш, который изо всех сил цепляется за жизнь, я бы плюнула на все и ушла бы в лес или вернулась бы обратно в гетто...

* * *

Нет, я не могу так поступить.

Малышу нужна эта кормилица, добрая женщина Д. - иначе он умрет.

И я не могу бросить здесь, у этого мироеда, который терпит нас на своей земле лишь в силу собственной алчности - ах, как бы я рада была заблуждаться... - почти беспомощную пожилую женщину и ее прихварывающую внучку, так же, как не могу оставить в здешней "малине", которая уже вскоре может стать для всех нас братской могилой, даже сумасшедшего Й., этого несчастного парня, которому довелось видеть и пережить больше, чем древнему старику...

* * *

Когда старик явился к ней в камеру спустя несколько часов, Юля, опять сидевшая в кромешной тьме, сжав кулачки, выкрикнула:

- Почему вы обзываетесь?! Почему вы не хотите со мной разговаривать?! Или потому, что я - еврейка? "Жидас", по-вашему - это "еврей", верно? А как будет "еврейка"? Жидовка? Или еще как-то по-другому?.. Ну что ты молчишь, дед? Скажи что-нибудь! Или ударь... если сказать тебе совсем нечего...

- Кас? - бросил старик, замерев в том углу, где стояла параша. - Неко не гирджю...*****

Юля не поняла, что сказал ей этот дед, у которого, кажется, слегка не все дома. Но она поняла другое, обратив внимание на необычную реакцию старика: чем-то она его на этот раз, кажется, зацепила.

- Ну так что, дед? - Юля попыталась дотянуться до него, но не рассчитала длины цепи, и старик успел переместиться к двери. - Значит, слово "жидас" тебе знакомо? Тебе сколько лет? Семьдесят? Или уже под восемьдесят?

Дед что-то проворчал неразборчиво, но... не ушел, как это случалось прежде, когда Юля пыталась с ним заговаривать, а остался торчать в темном дверном проеме, направив фонарь ей прямо в лицо.

Прикрываясь от света ладонью, Юля, еще чуть повысив голос, спросила:

- А вам ведь встречалось по жизни... слово "жидас"? Сколько вам было лет в сорок первом? А в сорок четвертом, когда окончательно закрыли гетто в Вильно... извините, в Вильнюсе?! Вы-то, наверное, молоды были в ту пору... а вот отцы и деды ваши... не все конечно, но были и такие... кто в "ловцы" подался, чтобы потом у соседей-евреев, которых сам же сдал в Лукишкес, все добро из дому вынести... а кто и в "ипатингасы"... там уже убивать приходилось, но и по части наживы все обстояло там круче...

Несколько секунд в камере царила мертвая тишина. Старик в какой-то момент наклонился вперед - то ли захотел пройти обратно в камеру, то ли просто переменил ногу, - но тут же, ухватившись жилистой, почти высохшей, но еще сохранившей силенки рукой за косяк, выровнялся.

Достал из бокового кармана кожушка новую свечу, сделав шажок или два, положил ее на табуретку рядом с миской вареной картошки.

А затем привычно загремел ключами, запирая за собой дверь.

Вечером тех же суток, когда его задержали возле собственного офиса, Нестерова еще раз водили на допрос. Дознаватели поменялись, и теперь задержанного допрашивал не старший инспектор Норвилас по прозвищу Ровер, а старший следователь по особо важным делам при генеральном прокуроре Литвы. Он проговорился - хотя, скорее всего, обмолвился намеренно, с умыслом, - что у его партнера Мажонаса тоже нет алиби. А это позволяет как минимум на месяц запереть их в "крытую", где их будут методично колоть, колоть по полной программе... И даже если они сами не расколются, не признают за собой организацию и осуществление взрыва в центре города, повлекшего за собой человеческие жертвы и моральный ущерб для властей (не говоря уже о материальных убытках), то за это время, пока они будут сидеть в Лукишкес, оперативные службы сами соберут все улики и доказательства, на основании которых суд вынесет им максимально суровый приговор.

"Думай, Нестеров, соображай, но только не затягивай с "чистосердечным", - напирал на него следак. - А то ведь мы можем переквалифицировать ваше деяние и начать шить вам с Мажонасом по другой статье "подготовку и участие в осуществлении террористического акта"!.. Одно дело, как ты понимаешь, участие в криминальной разборке, пусть даже с летальным исходом. Максимум по приговору - червонец, а сидеть не более двух третей срока. А за "террор" схлопочете пожизненное... дураком же надо быть, чтобы не видеть здесь разницу!.."

Вот так они и общались примерно два часа: важняк требовал "чистосердечного" и грозился - для начала, так сказать - упаковать Нестерова в общую камеру к туберкулезникам, а Стас, злой от того, что у него отобрали сигареты и не разрешают сделать положенный ему по закону звонок - они вроде как опасались, что он может предупредить кого то из сообщников через своего адвоката, - во время этого допроса почти не открывал рта...

Ночь Нестеров просидел в одиночной камере: прежде чем запереть его, местные контролеры отобрали у него часы, ремень и обувь, оставив его в одних носках.

В восемь утра - он спросил время у "вертухая" - в камеру внесли завтрак: пластиковый поднос, на нем пластиковые приборы, какая то еда, запаянная в пластик, и то ли кофе, то ли какао в пластиковом же стаканчике.

"Какаву" он все ж выпил, а к остальному решил не притрагиваться.

Вскоре контролеры отдали Нестерову туфли, часы и даже ремень, после чего повели его по тюремным коридорам уже в знакомую ему комнату для допросов.

- Ба, какие люди! - плюхнувшись на привинченную к полу табуретку, сказал Стас. - Угостите сигареткой, господин старший инспектор!

Монкайтис, сотрудник ДГБ и бывший однокашник Нестерова по Полицейской академии, механически похлопал себя по карманам, потом, обернувшись, вопросительно посмотрел на своего коллегу, который должен был присутствовать при допросе.

Тот достал из кармана пачку "Рэд энд вайт", угостил задержанного - но пока еще не подследственного, как понимал свой нынешний статус сам Нестеров - и дал ему прикурить от зажигалки.

Стас с наслаждением затянулся сигаретой, затем, выпустив несколько колец из дыма под потолок, посмотрел на гэбиста:

- Феликс, ты тоже хочешь спросить у меня, зачем я взорвал Ричи?

- Напрасно вы иронизируете, Нестеров, - перейдя на официальный тон, сказал Монкайтис. - Дела ваши обстоят не так уж и здорово...

Гэбист щелкнул клавишей магнитофона, намереваясь, очевидно, начать допрос, но Стас отрицательно покачал головой.

- Выключи свою мандулу, - сказал он. - Пока в Лукишкес не доставят моего адвоката, я не буду отвечать на ваши вопросы.

- Буду откровенен, Нестеров, - сказал сотрудник ДГБ, поставив магнитофон на "паузу". - Лично я не верю в вашу с Мажонасом причастность к вчерашнему взрыву возле казино "Лас Вегас". Но я не смогу вам помочь, пока вы не расскажете, чем вы занимались все последние дни. Меня и мое ведомство интересует, какого рода задание вы выполняете?.. Какое именно поручение вам дал ваш российский клиент?..