Когда мы прощались, М. плакал. Я тоже хотела заплакать, но не смогла. Я, кажется, выплакала все свои слезы разом и на всю свою будущую жизнь, длинную или короткую, не знаю. Я выплакала все глаза, когда закопали в землю, прочитав кадиш, моего маленького Изю, которому в день его смерти исполнилось пять месяцев. А вместе со слезами у меня пропало и молоко.
Поэтому я не смогла заплакать, а обняла М. и остальных, кто с ним уходит, и пожелала им доброго пути и долгих лет жизни.
* * *
Эту тетрадку оставил М. А также два очиненных обломком бритвенного лезвия карандаша. И еще шесть свечей и большой коробок спичек, завернутый в сухую тряпицу и вложенный в железную коробочку от монпасье. Одну свечу я сожгла вчера, когда читала написанное М. и когда сама писала о проводнике и своем прощании с М.
Прочтя написанное им, я без раздумий вырвала и уничтожила несколько страниц, оставив перечень приказов, о которых и так все известно, о них знает и местное население.
Все ж нельзя быть таким неосторожным... Тетрадь может попасть в чужие руки. Конечно, идиш местные читать не способны. Но все равно - опасно. Поэтому я не буду здесь называть никаких фамилий. Даже имена опасаюсь писать полностью, наверное, буду как-то шифровать...
Если хозяин узнает, что я, находясь в укрытии на его хуторе, делаю записи в эту тетрадку, он меня убьет.
Проснулся мой мальчик. Пусть он сын моей сестры С., он и мой мальчик тоже. Он просит грудь, но мои сосцы опустели. Пока нас спасает батрачка Д., у которой у самой трехмесячная малышка, она, эта Д., - добрая женщина... Хотя не знаю, как долго это все продлится.
* * *
Иногда мне кажется, что хозяина, который нас здесь прячет, в большой яме, которую можно назвать и землянкой и схроном, я ненавижу даже больше, чем немцев Швайнбергера, Вайса и Мурера, * хотя они известные душегубы, насильники и садисты. И тех двух литовцев, "ловцов", которые в июле сорок первого нашли мою маму и младшую сестричку на "малине", где мы их прятали, и сдали кому-то из "Ипатингас Бурис",** что означало для наших верную смерть...
Нет, неправильно написала. Тех я действительно ненавижу, ненавижу до скрежета зубовного, и надеюсь, что им за все воздастся. А хозяина я презираю, как никого другого...
Я не хочу и не могу писать, как устроено наше тайное убежище. Или "малина"... мы уже привыкли за два года к этому слову и знаем, что за ним кроется. Быт наш отвратителен, питание крайне скудное. Нас здесь пятеро, и мы сидим... чаще всего в кромешной тьме круглые сутки, выходя на свежий воздух очень редко, на пять-десять минут. Если бы не лето, которое мы ощущаем даже здесь, в подземелье, мы бы, наверное, не выдержали. Особенно дети. Но мы живы надеждой и еще чем-то, чему я не могу найти названия...
Я на какое-то время прерывалась. Приходила батрачка, я подала ей малыша, она кормила его грудью. Еще принесла хлеб и почти полную бутылку молока. Я даже не знала, как мне отблагодарить эту простую неграмотную литовскую женщину. Да и нет у меня с собой ничего...
Потом приходил хозяин, уже ночью, и сильно ругался. Сказал, что если жидасы*** не передадут через проводника сколько-то золотых червонцев, которые ему вроде как задолжали, он зарубит "пархатых" топором, а малыша скормит своему хряку.
* * *
Да, у меня пропало молоко, и ничего с этим теперь уже не поделаешь.
Нас было здесь, в этой "малине", десять человек. Но М. и еще трое ушли уже пять дней назад в другое место. Ицхак отпылал свое, сгорел в горячке, моего сыночка больше нет. Нас осталось пятеро: женщина с восьмилетней внучкой, двадцатилетний парень Й., за которого, чтобы спасти его, отец, очень состоятельный когда-то человек, а сейчас член юденрата виленского гетто, заплатил какие-то большие деньги, и мы с малышом - я, двадцатидвухлетняя седая старуха, и трехмесячный племянник, мой второй сын.
Если бы здесь был А., муж моей сестры С., он, наверное, спас бы моего Изю, потому что знает, какими лекарствами и микстурами лечат все болезни...
Малыш не по возрасту смышлен. Мой Изя все время плакал, а этот - нет, редко-редко. Сопит тихо и все время ручками и ножками... дрыг-дрыг... как будто разминается. Я уже приучила его сосать хлебный мякиш, который я, когда долго нет кормилицы, смачиваю в коровьем молоке...
А укачиваю я его, тихонько напевая колыбельную:
Люли, люли, деточка!
Люли, люли, пташечка.
Потеряла я любовь, -
Горе мое горькое...
Юля, забыв о данном самой себе обещании быть во всем экономной и расчетливой, читала эти чужие записки на полузабытом нынче языке идиш, пока у нее не погасла свеча.
Наверное, она еще не выплакала глаза, потому что, когда в ее камере вновь сгустилась тьма египетская, ее лицо было мокрым от слез.
Ее положение сейчас, конечно, было аховым. Угодила, как кур в ощип. Но в сравнении с тем, что выпало на долю той женщины, начальные страницы записок которой она только что читала, ее нынешние проблемы казались если не пустяком, то и не выглядели уже вселенского масштаба катастрофой.
"Интересно было бы узнать, - подумала она, - что за человек писал эти записки и какова судьба этой женщины и ее малыша? И кто эти люди, все эти М., С., А.? Жаль, что я не могу показать эти записи отцу... Хотя вряд ли он что-то вспомнит, потому что, подобно десяткам вот таких "малышей", он родился либо в самом начале войны, либо уже в гетто, а потому ничего в его памяти о тех ужасных событиях не отложилось, а рассказать, как все было на самом деле, некому..."
Она задремала под утро - само понятие "утро", конечно, было условным - и проснулась от скрежета ключа в замочной скважине.
В лицо от порога ей ударил сноп света - как всегда, показавшийся после кромешной темноты нестерпимо ярким. Когда она проморгалась и пришла в себя, старик уже успел вынести парашу и заменить ее порожней посудиной. В такие минуты Юлю одолевала шальная мысль: а не попытаться ли ей наброситься на этого деда - благо длина цепочки около двух метров - и вцепиться ему в горло, как-то придушить его... пока у нее есть в запасе хоть какие-то силенки?..
Но эта была глупая мысль. На поясе у деда висела связка с тремя ключами - однажды она смогла-таки это разглядеть, - и все они были большие, массивные, не такие, как тот ключик, которым отпирается ручной браслет. К тому же браслет ей перещелкнул на другую руку один из парочки сравнительно молодых мужчин, а значит, этот нужный ей ключ находится у кого-то из них.
- Э-э-э... послушайте... вы не могли бы принести мне побольше воды? - сказала Юля, вглядываясь в темный силуэт в дверном проеме, напоминающий вопросительный знак. - Понимаете, я хотела бы помыться... И еще принесите, пожалуйста, свечку потолще...
Поплавская выждала несколько секунд, а потом почти умоляюще произнесла:
- Если проблемы с горячей водой, принесите хотя бы свечу! Для меня это важно... очень, очень важно!
Старик какое-то время стоял на месте, как статуя, затем до Юлии отчетливо донесся его ворчливый голос:
- Аш не калбу су наркоманайс ир проститутемис.****
После чего вышел из камеры и запер за собой массивную дверь.
Глава 27 БЫЛ БЫ СОКОЛ, А ВОРОНЫ СЛЕТЯТСЯ
После секретного разговора с Трофимовым Стас решил наведаться на городскую квартиру к одному из двух своих ветеранов, вышедших в отставку сотрудников полиции, которые подрабатывают у него в фирме охранниками, дежуря по ночам в офисе, а также выполняя разовые поручения.
Дверь открыл хозяин. Несмотря на то, что ему было около шестидесяти, это был еще довольно крепкий мужчина, который, хотя бы в силу своего огромного опыта, и сейчас, пожалуй, способен утереть нос многим молодым оперативникам.
