Обдумав все хорошенько, Михайлов решил сделать два телефонных звонка.

Во первых, надо позвонить Санычу в "Приморскую" или же по сотовому, если он где то ездит по делам, и сообщить, что у них состоялась еще одна поклевка. И забить ему стрелку, чтобы рассказать о результатах обыска у Богатырева.

А во вторых, придется разыскивать по домашнему номеру опытного эксперта и просить, чтобы он срочно явился в лабораторию и сделал экспертизу (ну а проставляются ему пусть москвичи, у которых, кажется, денег куры не клюют).

В этот же день, ближе к вечеру, Саныч позвонил в московский офис компании, напрямую связавшись с Михаилом Гуревичем.

- Михаил Аркадич, у меня есть важная новость.

- Слушаю тебя, Саныч.

- Сегодня одна из милицейских служб, с которой я контактирую, проводила обыск в квартире у человека, связанного с местным криминальным миром. В тайнике у него были обнаружены деньги, в том числе тысячу двести евро сотенными купюрами, на которой экспертиза обнаружила "пальчики" Юлии Аркадьевны...

- Что? - изумленно произнес на другом конце провода Гуревич младший. - Юлины отпечатки? На деньгах? А эту сволочь уже арестовали, да? У кого деньги нашли? А сообщников выявили? Может, и про Юлю уже что то известно?

- Человек, в квартире у которого были найдены купюры с отпечатками Юлии Аркадьевны, исчез примерно в те же сроки, что и ваша сестра. И, к величайшему сожалению, до сих пор не только не допрошен, но и неизвестно вообще, где он и что с ним...

На другом конце провода повисла мертвая тишина.

- Михаил Аркадич, все не так уж и плохо, - сказал в трубку Саныч. - Клубочек то постепенно разматывается... а это самое главное!

- Саныч, ты кандидатуру местного адвоката уже подобрал? - упавшим голосом спросил Гуревич.

- Да, конечно. Община порекомендовала... Я с ним уже имел встречу и обо всем договорился. Он согласен в случае необходимости представлять наши интересы. Когда мы закончим этот разговор, я направлю вам факс со всеми данными... Вот что я хотел еще спросить... Те бумаги, что я вам послал, уже перевели с идиша на русский?

- Перевели. Я, правда, не успел детально с ними познакомиться... Отец смотрел несколько страничек и сказал, что это записки кого то, кто прошел через вильнюсское гетто. Я не думаю, Саныч, что эти бумаги тебе как то пригодятся в ходе расследования.

- Все же перебросьте мне копию... желательно прямо сегодня.

Следующие двенадцать часов - а может, десять или все пятнадцать, у нее ведь нет при себе часов - оказались для Поплавской самыми, пожалуй, трудными, с тех пор как она очнулась здесь, в этом тесном, темном узилище и в какой то мере стала осознавать всю тяжесть постигшего ее несчастья.

Все это время, между двумя визитами в камеру старика, между "утром" и "вечером", Юля находилась в тяжелом пограничном состоянии и была совершенно не в силах ни спать, ни тем более бодрствовать, оставаясь и далее в этой кромешной тьме и полной неизвестности.

В какой то момент она подумала, что ее бросили здесь, забыли... она стала кричать, пытаясь кого то вызвать, но никто, даже старик, на ее зов не откликнулся.

Даже ее специальные знания в области психологии и других смежных наук сегодня как то слабо помогали ей справляться с отчаянием, страхом и тотальным чувством одиночества.

В какой-то из мучительно долгих моментов ее существования в этом изолированном от остального мира темном уголке Юля подумала, что сегодня, наверное, суббота.

Она могла ошибиться, конечно. Неизвестно ведь, сколько времени ее пичкали наркотиками, до того как она очнулась и пришла в себя. Так что сегодня мог быть понедельник, четверг или любой другой день недели.

Но Юля решила для себя, что сегодня - именно суббота. Вернее, вечер пятницы, переходящий в ночь на субботу, а затем и, собственно, субботний день - иудейский шабат.

Когда ей стало совсем плохо, совсем невмоготу, она прочла вслух молитву (едва ли не единственную молитву, которую знала целиком и назубок) - "Шма, Исроэль!"*

...Ну а к кому или чему, спрашивается, она сейчас еще могла обратиться за помощью и поддержкой?

Поплавская услышала знакомые шаркающие шаги за дверью. Проскрежетал ключ в замке; из коридора через приоткрывшуюся дверь на пол "камеры" легла косая полоса света...

- Ну скажите же что-нибудь! - почти взмолилась Юля, обращаясь к занятому исполнением своих нехитрых обязанностей старику. - Вы литовец, да? И что? По-русски совсем ничего не понимаете? Шпрехен зи дойч? Ду ю спик инглиш? Ах ты, беда какая... Как же мне с вами поговорить?! Ну скажите хоть что-нибудь на своем родном языке!.. Мне показалось в прошлый раз, или вы обругали меня наркоманкой и проституткой?..

Старик внес в камеру большой закопченный чайник с кипятком, затем принес ведро холодной воды и голубенький пластиковый таз. Сделав еще одну ходку, он доставил в камеру миску с вареной картошкой, а также кусок мыла в половинке пластиковой мыльницы и сложенную в несколько раз тряпицу, призванную, вероятно, заменить узнице банное полотенце.

- Ну что же вы молчите?! - Звякнув цепочкой, Юля поднялась с топчана. - Человек вы, в конце концов, или... зверь?!

- Аш не калбу су наркоманайс, - долетело до нее уже из-за двери. - Не галема...**

Юля наконец-то смогла помыться, поменять белье и даже устроила легкую постирушку.

Сегодня, после очередного визита старика, ее ожидал приятный сюрприз: когда она разворачивала сверток с полотенцем, то обнаружила там свечу.

Причем свеча оказалась толще, чем та, которую Юля нашла, когда осматривала возвращенный ей рюкзак. Такая свеча, как эта, способна непрерывно гореть часов шесть, а то и все восемь...

Юля достала из-под подушки сверточек с коробком спичек, чиркнула серником, затеплила свечу. И сразу же на душе стало как-то легче, особенно после того, как она вымылась вся и перекусила еще теплой картошкой, щедро приправляя ее крупной и необыкновенно вкусной солью...

Потом вымыла руки, поправила "постель", достала из рюкзака заветные странички и, легонько вздохнув, стала читать с того места, на котором она вынуждена была вчера прерваться.

* * *

Прошло уже три недели, как на свете нет моего Ицхака. Моего первенца, который показался нам лучиком света и надежды в аду, в котором против собственной воли оказались и стар и млад, моей родной кровинушки.

Минула неделя с того дня, когда я попрощалась с М., который дал мне эту тетрадку, а также оставил пару карандашей и свечи, и еще с тремя нашими, которых проводник увел в другое место - живы ли они?

Хозяин наведывает нас все реже. Раньше он приходил каждый день... вернее, глухой ночью. Приносил воду, немного картошки, иногда сырую свеклу, реже - черствый хлеб. Выпускал нас на прогулку, минут на десять, не больше. М. брал на руки Изю, а я Малыша или же наоборот, и мы ненадолго вылезали из "малины" на свежий воздух. М. хорошо говорит по-литовски: он пытался объяснить хозяину, что нашим младенцам нужно больше бывать на воздухе, хотя бы минут по сорок в день. Но хозяин и слушать этого не хочет. М. передал мне его слова: "Вы что, жидасы, совсем рехнулись? Кто-нибудь может вас увидеть и тут же побежать к "ипатингасам" или сразу к немцам! Тогда вас убьют на месте, а меня повесят за помощь евреям!.. Если только ваши мальцы попробуют плакать или кричать во время прогулки, вы у меня тогда всю оставшуюся жизнь будете под землей, в своей "малине", сидеть..."