Входит Притчард.

У меня есть какие-то слова… я их обдумал… Все, что случилось, гнусно. Я не хочу свой отвратительный поступок сваливать на сильных мира. Хотя они нами командуют, берут от нас все, что им нужно, и презирают. Мы рабы.

Притчард. Удобно.

Гордон. Что?..

Притчард. Рабы. Мы рабы.

Гордон. И люди со всеми своими страданиями. Я не пришел к тебе плакаться. Пусть непростительное останется тем же непростительным. Клянусь тебе всем, что во мне свято, я не могу… Но прежде всего здравствуй… (Протянул руку и быстро опустил.) Тебя мне не хватает.

Притчард. Для чего? Чтоб предать дважды.

Гордон. Жестоко.

Притчард. Я счетов не свожу. Просто у нас очень разные характеры. Характеры ведут к поступкам.

Гордон. Вот-вот! Моя проклятая натура… Ты это поймешь, потому что ты… Словом, надо разобраться, Притчард. Я пришел поздравить. Все прошло?

Притчард. Положим, не прошло…

Гордон. Травмирован.

Притчард. Пожалуй.

Гордон. Это уйдет… Лишь милые безумцы живут старыми обидами. Ты сам не знаешь, какая мощь заложена в тебе.

Притчард. Знаю. И притом точно.

Гордон. Ты изменился, Притчард.

Притчард. У меня растет сын…

Гордон. И что же?

Притчард. Так… сын… мальчик…

Гордон. И ты счастлив.

Притчард. Нет.

Гордон. Какая-то загадка… Как ты изменился.

Притчард. Какая же загадка… Просто я гуляю с ним здесь, в парке, и думаю, думаю, а сын все растет, растет… Что я скажу сыну?..

Гордон. Ах, я не понял сразу… Бомба?..

Притчард. Да, бомба, которую я делал…

Гордон. Печально.

Притчард. Очень.

Гордон. Печально, что у тебя такое настроение… О чем тут думать. Не мы, так другие сделали бы ее.

Притчард. Да, конечно… Но не мы… Не я.

Гордон. Черт побери!.. Тогда Эйнштейн… Он… Он сам признавал, что нажал кнопку.

Притчард. Как это удобно… И те мерзавцы, которые снова хотят бросать бомбы, будут молиться богу: «Не я, господи, не я… А он, Эйнштейн». Но ты-то знаешь.

Гордон. Знаю, знаю… И не о том мы говорим.

Притчард. О том… Он, может быть, был первым из века, кто с такой силой выразил святое правило: совесть и честь ученого должны быть чистыми перед наукой.

Гордон. Перед наукой… Да. Но это другое! Эйнштейн учил, что высший идеал ученого — забыть о своей личности… Мучительно, беспощадно годами испытывать мысль, чтобы она стала объективной истиной вне твоего сознания… Но когда он говорил это, то не было речи ни о какой бомбе. Бомбу создала физика двадцатого столетия. А мы с тобой только агитаторы…

Притчард. Каждый каннибал, если бы он умел мыслить, как мы с тобой, с удовольствием сказал бы: «Меня создала кулинария моего столетия. Я только агитатор».

Гордон. Словесные эффекты годны для литераторов… Каннибалы… Неужели ты хочешь, чтобы нас проглотили коммунисты?

Притчард. Я хочу быть честным.

Гордон. Значит, я нечестен.

Притчард. Да.

Гордон. Каннибал?

Притчард. Да.

Гордон. Поэтому ты мне не подал руки?

Притчард. Да.

Гордон. Антуан, вспомни наш чудесный день на берегу океана… Вспомни Лос-Аламос… Какое было вдохновение, угар…

Притчард. Лос-Аламос — наше проклятие!

Гордон (взрываясь). А я не верю тебе, Гамлет. Никто не знает твою сущность лучше меня. Ты оскорблен. Страдает честолюбие… С тобой больше не советуются президенты… Давай же говорить начистоту.

Притчард. До Гамлета мне далеко. Я знаю, что меня так называют, но эти люди не понимают, как они мне льстят. Из всего, что я натворил в жизни, самое мучительное — двойственность. Но при чем тут Гамлет? Как это светлое детище Шекспира, мы все страдаем только потому, что у нас нет воли… адекватной идеалу.

Гордон. Я никогда не понимал твоего идеала. Всемирный коммунизм… так, что ли?

Притчард. Честность… Если это коммунизм, пусть будет так. Но честность — это высший порядок,

Гордон. Антуан… ты чудесный американец. Самый чудесный. Зло, добро, честность… Был бы ты баптистом, куда ни шло. Но такие, как ты, хотят свой жалкий гуманизм сделать мировым порядком. Но вас, таких чудесных мечтателей, не так уж много в самой Америке. И слава господу.

Притчард. Этот жалкий гуманизм был верой Эйнштейна.

Гордон. Он охватил вселенную в ее гармонии. Его теория единства познаваемого мира — не чудо. Нет. А что-то ужасающее своей чистой простотой. Мы мошки по сравнению с этим орлом вселенной. Но люди не имеют ничего общего с делами во вселенной. Они не звезды. Это смешно, когда великий физик мечтает о гармонии мироздания, перенесенной на людей. Утопия… не новая… Пророчество. А когда дело коснулось нашей жизни и смерти, он ахнул атомную бомбу.

Притчард. Он?!

Гордон. Это уже не важно. Он, я, ты, Трумэн[73]… Америка… Важно другое. Человечество теперь пришло к апофеозу самоистребления, которым оно всегда занималось. Что касается меня, то я надеюсь, что одна Америка способна устоять. Не может быть другого… И если будет война, я буду служить мощи Соединенных Штатов с каким бы врагом им ни пришлось бороться… В конце концов, опять-таки не важно, каким будет мир потом… Потом будет затишье… долгое, созидательное и даже мудрое… и человечество немного отдохнет. Хотя нет, пару бомб оно припрячет и, конечно, самых лучших.

Притчард. Бедное человечество, как оно у тебя ничтожно выглядит… Эйнштейн всегда говорил, что решение этой проблемы — в сердцах людей. Как и он, я верю в человеческое сердце… Но раз мы говорим начистоту, то слушай. Ты — фашист… лишь в новом духе, модернизированный, и ты бы мог работать у них в Майданеке[74]. Ты бы и там логически обосновал свою работу… Прощай… (Уходит.)

Гордон. Итак, Гамлет перестал колебаться… и теперь он опасен. (Обращаясь к бюсту.) А что думает по этому поводу Моцарт науки? Я знаю, что ты думаешь, великий человек. Но ты мертв… а Притчард жив! Я знаю, меня называют Каином, но видит бог, что это не так. Сальери — может быть, но не Каин. Я реалист…

Занавес

В начале 1942 года, когда наши войска еще отступали и бои шли под Сталинградом, в одном из госпиталей Н. Погодин познакомился с офицером, начисто демобилизованным из армии по состоянию здоровья. Этот больной, разбитый человек поразил драматурга своей неувядаемой верой в будущее. Н. Погодин рассказывал: «Он строил планы на будущее без фантазерства и самоутешения, серьезно, строго…» Драматург поверил, что такие люди не только найдут свое место в мирной жизни, но и станут ее созидателями. Так родилась у него идея пьесы о «непокоримости русского человека». В «Сотворении мира» Погодин первым в советской драматургии показал будущий переход к мирному строительству людей, опаленных войной, которые, создавая мир, создают и самих себя. Пьеса была написана в течение нескольких месяцев и 1 июля 1942 года зарегистрирована в ВУОАП.

Премьера спектакля состоялась 5 января 1946 года на сцене Малого театра. Постановщик К. Зубов, художник П. Соколов-Скаля, композитор Б. Мокроусов. Основные исполнители: Глаголин — Н. Соловьев, Надежда Алексеевна — Е. Шатрова, Симочка — Т. Еремеева, Гололоб — М. Жаров, Маруся — А. Сальникова, Нона — К. Роек.

Впервые пьеса «Сотворение мира» напечатана в 1945 году в издании газеты «Советское искусство».