Гордон. Сегодня мне позвонил профессор Ферми. Он посчитал количество калорий и в восторге от своих подсчетов. Ферми повторял мне: «Пришла пора для прекрасной физики».

Притчард. Гарри, не усложняйте дела. Если Эйнштейн будет настаивать, то и Ферми согласится. Что бы то ни было, у нас есть один авторитет!

Гордон. Вы что же, хотите удушить науку?

Эйнштейн. Это не наука, а часть ее, притом ничтожная, не лучшая.

Гордон. Не знаю. Не буду спорить. (Эйнштейну.) С вами не спорят. Вам подчиняются. И я пошел бы за вами… но не уподобляемся ли мы той девушке-лаборантке, которая прибежала сюда стирать ваши надписи? Время гениальных одиночек прошло. Что вы сделаете с немцами, если они будут работать с энергией атома? И может статься, что профессор Ган в Берлине давно опередил всех нас…

Притчард. Профессор Гордон говорит дело. Увы, он прав. С немцами теперь не свяжешься, не договоришься. Но чему вы радуетесь, Гарри?

Гордон (торжественно). С тех пор, как человек открыл огонь, он ничего не сделал лучшего.

Эйнштейн (с болью, горечью). Ну, значит, я отстал от вашего цивилизованного человека. Боюсь. Старик. Наивен. Вы молоды. Дерзать хотите. Не боитесь. Я тоскую. Вы в восторге. И что я могу с вами сделать? Ничего. (Уходит.)

Гордон. Что скажешь, Антуан?

Притчард. Ничего не понимаю. Он в каком-то отчаянии и рассуждает, как дитя.

Гордон (жестко). Нет, друг мой, он не дитя. Он великий политик и хочет устраниться. Точней, он устраняется. Он, как никто в мире, видит грандиозные последствия современных открытий… остановить он ничего не может. Он хочет что-то сохранить в том идеально-чистом виде, в каком была его наука до сих пор.

Притчард. А ты считаешь, что разлом ядра урана не есть идеально-чистая наука?

Гордон. Какого черта притворяться… Мы высвободили чудовище… Эйнштейн прав… Это чудовище, какого не знал мир.

Нью-Йорк. Кабинет Меллингена. Тонкие линии белого металла и стекло. Единственный низкий столик, кресла по числу присутствующих. Лето. Жарко. Окна раскрыты. Ветер. Эйнштейн, Притчард, Гордон, Меллинген. Все в белых рубашках с засученными рукавами, лишь Эйнштейн в старомодном пиджаке, в сандалиях, шляпа рядом на полу. Трость.

Меллинген (продолжает). Мой дорогой Ант, вы, кажется, грешите марксизмом. А по марксизму финансовые тузы только и делают, что сколачивают деньгу. И это абсолютно верно. И поэтому мне крайне невыгодно пробивать дорогу вашему гениальному открытию. Мой банк дает деньги фирмам оружия. Поймите! На кой черт мне ваше новое оружие, которое заменяет тысячи пушек? Но я беру на себя миссию говорить с президентом… Почему? Наверно, все же потому, что я человек, а не счетная машина.

Притчард. Вы очень сложный человек, Дизи.

Меллинген. Так или иначе, я с вами, господа. Меня потряс ваш одержимый венгр, этот Лео Сциллард[62]. Говорят, он блестящий физик. Он, кажется, у вас в первой пятерке. Могу добавить: и замечательный агитатор. Я теперь, как и он, считаю, что эту фантастическую бомбу можно сделать и надо делать. Но если мистер Эйнштейн не подпишет письма к президенту… Кто мне поверит? Время сказок прошло.

Притчард. Или пришло.

Эйнштейн. Дайте письмо.

Притчард (доля испуга). Вы его держите.

Эйнштейн (медленно читает, точно вдумываясь в скрытый смысл каждого слова). «Президенту Соединенных Штатов от Альберта Эйнштейна. Сэр. Некоторые новые работы Ферми и Сцилларда, сообщенные мне… (пауза) благодаря работам Жолио-Кюри и Ферми… (пауза) стало вероятным, что удается пустить в ход ядерную цепную реакцию… (Пауза). Я осведомлен о том, что Германия прекратила продажу урана…».

Пауза.

Меллинген. Если мистер Эйнштейн не подпишет, ничего не выйдет.

Эйнштейн (можно подумать, что он здесь наедине с собой). Энергия атома… Что это значит? Откуда она, эта энергия атома? Каков ее источник? У огня источник все то же солнце. А у нее? У нее другое происхождение… скрытое от человека самой природой за семью печатями, недоступное… Мы не только посягнули на эту тайну, мы хотим использовать ее для убийства… Вдумайтесь в эту фразу: «деление урана для создания оружия»… Господа, объясните мне, что мы делаем… я, кажется, плохо стал соображать…

Притчард. Это все понятно… мы посягаем на самое великое, что таила до сих пор природа. До расщепления ядра наука все же была свободна от того, что ей с ужасом предрекал Руссо. Он говорил: «Знайте раз и навсегда, что природа хотела оберечь нас от науки, подобно тому, как мать вырывает из рук своего ребенка опасное оружие. Все скрываемые ею от нас тайны являются злом…»

Эйнштейн. Руссо в данном случае — это катехизис. В природе нет ни добра, ни зла… Если бы мир не был разобщен, цепная реакция была бы для человечества величайшим благом и, конечно, ничуть не страшнее, чем изобретение спичек… Спички — это тоже страшно, когда они попадают в руки неразумных детей или поджигателей.

Гордон. Я не так эрудирован, как мой друг Антуан Притчард, поэтому цитат не будет. От себя я могу сказать, что Гитлер посягнет на любые тайны природы и ничто его не остановит от их применения для злодейства… Мы должны сделать все, чтобы атомные спички были у нас.

Притчард (до потрясения). Мы не хотим назвать имени той госпожи, которая стоит у нашего порога. Мы ее ненавидим. Она в самом деле отвратительна. Мы смертельно боимся, что она войдет в наши лаборатории, в наши дома, в наши души. Эта непрошеная гостья — политика… Но, кажется, она уже переступает порог… может быть, вошла. (Эйнштейну.) Вас она призвала сюда на Уолл-Стрит, нас она ставит перед вами на колени… Надо писать Рузвельту. Надо, учитель. Подумайте, что может произойти на свете, если вы не подпишете этого письма. Когда Гитлер первым взорвет такую бомбу, — а он-то уж ее взорвет, — как мы оправдаем тогда наше отвращение к политике? Исаак Ньютон, конечно, был счастливее нас в этом смысле, но я уверен в том, что, если бы Англии в то время угрожала гибель, он не стал бы колебаться. Архимед делал все, чтобы спасти свои Сиракузы…[63] Да и Спиноза считал, что высшая добродетель в отличие от частной есть безопасность государства. Я согласен, что бомба чудовище. Дьявол. Все, что угодно. Пусть. Только бы это чудовище не оказалось в руках самых чудовищных мерзавцев, какие только были на земле. Я взываю к вашим чувствам. Пусть на этот раз чувства восторжествуют над принципами. Спасите наши души.

Эйнштейн. Прошло семь месяцев… Тогда мы были восхищены опытом Нильса Бора. Сейчас мы хотим предложить президенту… Я все-таки хочу понять, что мы делаем. (Читает.) «Одна-единственная бомба такого рода, будучи доставлена на корабле и взорвана в порту, может разрушить весь порт вместе с окружающей территорией…». Скажите, Притчард, вы, кажется, умеете предвидеть последствия эксперимента, вы уверены в том, что вместе с этой чудовищной адской машиной не разлетится на две половины земной шар?

Притчард (оторопел). Я не знаю… я не думал об этом. Вряд ли…

Эйнштейн (горькая усмешка). Вряд ли… Господа, вы не находите, что мы сошли с ума? Вы понимаете, что означает его «вряд ли»?

Меллинген (решительно и жестко). Я не намерен взрывать земной шар. Насколько я понял мысли Ферми и Лео Сцилларда, до этого дело не дойдет. Но смотрите сами. Получается так, что я заведую адом. Мне неприятно. В конце концов, вы пришли ко мне. Я отвечаю вам: без подписи Альберта Эйнштейна ничего не выйдет. Рузвельт обязательно спросит, что думает Эйнштейн? И если я ему скажу, что мистер Эйнштейн боится за судьбу земного шара, то Рузвельт вряд ли захочет продолжать этот разговор. Мистер Эйнштейн, вы меня ставите в ложное положение. Я отнюдь не кровожадное чудовище, а человек обыкновенный и, к сожалению, довольно мягкий.