Юпитер ничем не выделялся, похож был на остальные звезды — просто светящаяся точка на темном фоне. Возможно, я и скользила по нему взглядом, но не знала, что это он. Но одно прояснилось в сознании совершенно отчетливо: даже если бы я проснулась вовремя и нашла точечный Юпитер, то безоружным глазом никак не смогла бы заметить на его фоне несравненно меньший Нептун или Плутон, который его затмевал. Как я сразу этого не сообразила? Эта мысль успокоила меня, и я присела на кровать, собираясь снова лечь спать.

В это время зазвонил телефонный звонок. В моей голове пронеслись неясные предположения о том, кто это может быть, подумалось о родителях, которым было уже под восемьдесят, и, внутренне сжавшись и подготовившись к худшему, я подняла трубку. Говорила Александра.

— Люба, Вася погиб, — сказала она спокойным, немного уставшим голосом.

Я знала, что сестра почти всегда сопровождает мужа в поездках. Знала и то, что она частенько сгущает краски в рассказе о происшествиях. Ну ясно, подумала я, они попали в аварию, видимо, Василий сильно пострадал и сестра от отчаяния опережает события. Это звучал во мне голос надежды. И я уточнила:

— Ты где?

— Дома, — сказала сестра.

— А Вася где?

— Поехал в командировку с хозяином.

— А откуда ты знаешь, что с ним случилось?

— Мне только что позвонили с места события.

— Где это случилось, когда?

— Под Кировоградом, без десяти двенадцать ночи.

— То есть уже вчера?

— Да.

— Но ведь вчера был его день рождения? Пятьдесят лет!

— Да, — сказала сестра. — А ему все равно пришлось ехать, хозяину ведь не откажешь.

— Мы уже едем к тебе, — выдохнула я.

Мистика… я другого определения не нахожу. Страшная, непреодолимая мистика. Впрочем, непреодолимая ли? Мне приходят на ум странные ответы на этот вопрос. Возможно, все могло повернуться совсем иначе, не освяти мы магазин.

А летучая мышь все–таки посетила нас еще раз.

В феврале 2008 года сильно, почти безнадежно заболела мама. Сестра не могла обеспечить ее качественным уходом, и мы с Юрой забрали маму к себе. Александра прощалась так, будто знала, что живой мама домой не вернется. А я была уверенна, что подниму ее на ноги.

Мое предчувствие оказалось более правильным.

В марте мама уже была настолько здорова, что начала тосковать по селу, своему двору, вольной воле и чистому воздуху. Восьмого марта мы съездили в Славгород, навестили могилы ее родителей, папину. А еще через неделю мама запросилась домой окончательно, и мы отвезли ее под родной кров.

Воротившись домой, нашли между оконными рамами кухни, где постоянно блуждает мой взгляд, когда я готовлю еду, неживую летучую мышь. Это было более чем странно. Во–первых, на улице было еще довольно холодно, а зимой летучие мыши спят. Во–вторых, оставалось непонятным, как она могла попасть к нам в межоконное пространство, если на форточке натянута сетка. В-третьих, почему она так быстро погибла, если еще утром, перед поездкой в Славгород, ее там не было?

Возможно, в самом деле, маме предрекалась не жизнь, а мы с Юрой изменили ход ее мировой линии? И потому мышь погибла. Неужели нам удалось отвоевать для мамы еще два с половиной года жизни, продлить ее дни на земле до 22 августа 2010 года, вопреки предназначенному сроку, против воли ее судьбы?

Это даже мистикой не назовешь, это вообще что–то качественно иное.

Мою маму, старшего ребенка в семье, единственную дочь, наверное, очень любили ее родители. Однако, рано оставив круглой сиротой, вряд ли помнили о ней там, куда ушли по отчаянному своему нежеланию, по бесчеловечной воле врагов — их расстреляли немцы 8 марта 1943 года. И сколько моя мама ни ходила к ним на могилу, как ни старалась удержать в памяти дорогие лица и голоса, как ни взывала к ним, но не дождалась чуда — не ответили они оттуда ни для помощи ей, ни для душевной поддержки. Или отвечали и помогали, да мама в молодые годы не смогла распознать их голоса, а к старости кое–что поняла и растревожилась?

В преклонные годы, оставшись вдовой, против моего ожидания мама часто заговаривала о том, что ждет людей после земных странствий, отказываясь признавать, что продолжения прекрасного праздника жизни не следует, отвергая эту правду. Хотя я не помню рассказов о том, чтобы ей посылались подтверждения обратного порядка. Возможно, и посылались, только в свое время не разглядела она их, не прочитала, потому что была человеком крайне трезвомыслящим, рациональным и далеко не легковерным — ей чужда была любая пустая вера, будь то мистика или малодушная надежда на чудо. А вот теперь, в возрасте чистой мудрости, невероятно чуткой своей интуицией мама, похоже, что–то восприняла из высших сфер, после чего прониклась убеждением, что обязательно встретится с родными в иных мирах. И мечтала видеть родителей и мужа, к чему истово себя готовила. Вот поэтому и не боялась прибывающих лет и перехода за черту жизни.

В лето 2010 года мы, как всегда, приехали поздравить маму с праздником Победы. День этот протекал традиционно, как повелось еще при жизни папы. Мы приготовили кое–что для завтрака и поехали в центр, на демонстрацию. Мама поехать отказалась, осталась дома. В центре ненавязчиво звучала музыка: фронтовые песни, марши, нынешние песни о войне. И тоже сохранялся заведенный издавна порядок событий: вначале был митинг возле завода, где я даже успела выступить по приглашению организаторов, потом посещение могил погибших в войне красноармейцев и мирных граждан, а затем мы вернулись домой, устроили застолье с воспоминаниями и разговорами. Все чуточку будоражились и праздником, и грустью разлуки, потому что завтра мы с мужем отправлялись в Крым на все лето, и самим фактом появления Крыма в нашей жизни — неожиданной роскошью, мало кому доступной, почти невозможной в прежних мечтах о будущем.

Не успели мы возвратиться домой из Славгорода, как позвонила Александра и сказала, что мама после нашего отъезда шибко затосковала, мол, вышла в веранду и очень долго стояла у окна, глядя в горизонт. У меня запекло сердце. Но отложить поездку мы не могли, да это и не изменило бы ситуацию.

К сожалению, мне не передалось прекрасное качество папы, который умел не обращать внимания на проблемы, над которыми не имел власти. Услышав о них, он недолго поддерживал разговор, а затем, чуток погрустив, тяжело вздыхал и резко менял тему, начинал улыбаться и радоваться чему–то другому. С четверть часа у него это получалось натужно и неестественно, но потом он перестраивался и действительно выбрасывал досадное известие из памяти. Завидное качество.

Я же, представляя, как тяжело маме от ее одинокой без нас печали, потеряла покой и всю дорогу до Крыма оставалась в тяжелой задумчивости. А чтобы развеяться, строила пустые планы того, как однажды мы с мамой съедемся в одну семью и распрекрасно заживем вместе. Этим планам даже теоретически не суждено было сбыться, ибо ни на какой основе невозможно было соединить в одно целое маму, всю жизнь прожившую в селе, на земле, хозяйкой в своем доме, и моего мужа — абсолютно городского человека. Мама точно так же не находила себе ни занятия, ни места на третьем этаже нашей городской квартиры, как Юра томился в селе и не мог даже двое суток прожить там. К этим теоретическим обобщениям добавлялся свежий, наглядный пример тети Гали Ермак[43], несколько лет промучившейся в столичной квартире сына и в итоге вынужденной обратиться к нам, чтобы мы вызволили ее из беды и хоть как–нибудь возвратили в Славгород. Хорошо, что это удалось. История с тетей Галей была поучительной. Да у мамы и личный опыт был. Ее пребывание у нас во время болезни 2008 года и во время отдыха в Крыму в 2009 году только подтвердил, что без родной среды она погибнет быстрее и мучительнее. Ни я, ни сама мама не хотели таких экспериментов.