— Спасибо и тебе, Валюха, — шепнула Наташа.

Выйдя из здания, мы отпустили Валерия ехать на работу, а сами прошлись пешком через сквер. На этом коротком пути, что пролег от порога больницы к моему дому, я успела преобразиться, стать прежней — здоровой и уверенной в себе. Больше того, почувствовать, что недавно пережитый ужас никогда не вернется. Он был уничтожен во мне безвозвратно, и сделала это Наташа, встреча с которой явилась подарком судьбы, еще одним спасением для меня.

Наташин голос теперь журчал меньше и тише, она тоже устала от напряжения, с которым воздействовала на меня, чтобы усыпить мою бдительность и тревогу, отвлечь и безболезненно обследовать. Мы не говорили о только что случившемся, словно оставили его далеко в грозном прошлом, словно раз и навсегда оборвали ту нить, что привязывала меня к травмирующим подозрениям и опасениям.

Около дома мы распрощались. Как оказалось, навсегда.

Позже, вспоминая те дни, я поняла, как старательно потрудилась Наташа, сколь многое пришлось ей увязать, подготовить и сделать ради меня. Ведь надо было договориться о том, чтобы меня приняли на обследование без предварительной записи, привлечь Валерия, освободить свое время, чтобы уделить его мне, настроиться на главное действо и выдернуть на обследование меня, наконец расплатиться за все. Кто ее научил всему этому? Кто сказал, что так надо поступить? Какие высшие силы руководили ею?

История с Наташей Букреевой окончилась странно и незаслуженно жестоко. Вскоре после описанных событий Валерий собрался в очередную командировку за книгами — то ли в Киев, то ли в Москву. Он уехал, через день позвонил Наташе, сказал, что еще в дороге. А потом пропал. Прошла неделя, вторая, он не возвращался. Наташа начала беспокоиться, обратилась в милицию. А там ей сказали, что он давно продал имущество и уехал на постоянное жительство в Израиль. Дабы скрыть бегство от окружающих, бизнес свой он просто бросил на партнеров.

Мне рассказывали, что Наташе ничего не оставалось, как вернуться под родительский кров в Джанкой.

Я порой недоумеваю и думаю, а была ли Наташа Букреева в реальности? Возможно, это был фантом, нечто сверхъестественное, разово посланное на землю для моего окончательного спасения от болезненных наваждений, ибо как появилась она ниоткуда, так и исчезла беззвучно, бесследно, безропотно, словно растаяла, ни в чем и нигде не оставив следа, только исцелив меня. И я живу с памятью о ней. Теперь я — итог ее божественной самоотдачи, порыва сделать в моем лице все человечество немного счастливее. Красивая, энергичная, веселая Наташа живет в моем сердце напоминанием о долгах, о необходимости вернуть миру полученное добро. И я, идя по пути своему, возвращаю его как могу — мужественно, осознанно и честно.

На первый взгляд свекровь[41] была симпатичной и приятной в общении женщиной. Не безупречной, конечно, как любой человек, и весьма бойко проявляющей себя в трудностях или неблагоприятных обстоятельствах. Попав в них, она бесстрашно атаковала и за неимением другого оружия в ход пускала острое словцо — так и получалось, что тем самым невольно проявляла склонность к пересудам, упрекам, злоязычию. Как всякий видавший виды человек, она понимала бесплодность такой тактики, но хотя бы облегчала душу от тяжелого бессилия, и то было хорошо.

Однако это шло в разрез с моим воспитанием, ибо с детства меня учили не кивать на людей, ни под каким предлогом не выявлять свою слабость и помнить, что корни всех бед надо искать в себе. Дабы я лучше усвоила эти уроки, мама за любые недоброжелательные разговоры обещала мне «разодрать рот до ушей», нешуточно лупила и всерьез пыталась исполнить обещанное. А я маму любила, старалась не обижать и не делать того, что она запрещала. На воспитание, а потом на отслеживание во мне правильной морали мама не жалела ни сил, ни времени — оставалась чрезвычайно строгой до конца своих дней.

Вот так и получилось, что маленькие слабости свекрови были мне внутренне чужды, но все же понятны, почему я и смотрела на них с усмешкой, порой комментируя острой шуткой, как бывало подтрунивала над школьными подружками. От моих шуток свекровь добродушно посмеивалась и зла не держала.

Вроде несолидно вспоминать, но ведь это было на самом деле — когда я появилась в Юрином доме, свекровь всерьез пыталась вывести меня на чистую воду следующими разоблачениями:

— До прихода к нам ты и ванны–то не видела, мылась как–нибудь, — резала правду в глаза обвинительным тоном.

— Ну к чему эта кичливость? — смеялась я. — Вы, наверное, не представляете, что значит — жить в хорошем селе, на своей усадьбе, да еще с машиной во дворе? — было очевидно, что представления свекрови о сельской жизни весьма несовершенны по неопровержимой причине — у нее был именно такой опыт, как она говорила, а не иной. — Мы там не гоняемся за троллейбусами и не тремся в них боками с неумытой публикой.

И действительно, моя свекровь вышла из хуторских крестьян засушливой западной Донеччины — Ровнополя Великоновоселковского района, бывших мест еврейской оседлости. Что она могла там видеть и знать, если к тому же воспитываясь без отца, рано умершего от сепсиса? Ее мать работала в земледельческих артелях, которые в лишь в 1961 году были собраны в единое хозяйство — колхоз «Правда». Она поднимала двух дочек одна, что ей трудно давалось, да и не удалось до конца. Так что Мария, старшая из них, пошла по кривой дорожке, испортив себе женскую долю незамужним материнством, родив двух детей от разных отцов, не бывших ее мужьями. И не то чтобы у нее не было рядом хорошего примера, пример имелся — она с матерью занимала половину дома, в котором их соседом оказался будущий Герой Социалистического Труда, кавалер двух орденов Ленина, бригадир комплексной бригады, в которой она работала, Зеркаль Игнат Терентьевич. Но не всем примеры впрок.

А младшая Ульяна — моя будущая свекровь — работать в сельхозартели не захотела, после семилетки уехала в город и нанялась прислугой к богатому еврею. Был он что называется из своих, а говоря до конца откровенно, — их дальним родственником. Сколь бы ни были предки моего мужа со стороны матери выкрещены, как бы давно или недавно это ни случилось, но вся их бытовая культура — местечковый образ жизни, фамилии и имена, домашний уклад — неопровержимо свидетельствовала о закоренелом еврействе. А более всего на еврейскую сущность Ольги Яковлевны указывала манера говорить, точь–в–точь такая, как у Бубы Касторского из фильма «Неуловимые мстители». Да и домашнюю прислугу тот богатый еврей с улицы тоже не взял бы. Тогда на такие услуги приглашались исключительно дальние родственники из бедных, это я знаю по нашим славгородским нравам — мы тоже не лыком шиты.

За проявленные старания влиятельный покровитель помог моей будущей свекрови получить диплом медсестры, поскольку был преподавателем медучилища. Правда, диплома этого у нее ни я, ни мой муж не видели, и после ее смерти мы его не нашли, но так она нам рассказывала.

Когда же началась война, изворотистый человек на фронт не попал, а был причислен к особо ценным кадром и вместе с домочадцами укатил на Урал. Там он устроился в военный госпиталь на должность врача, а свою днепропетровскую прислугу определил санитаркой. Вскоре она там встретила молодого поклонника, и дело обернулось беременностью. Рассерженный покровитель изгнал девушку из дому, и ей ничего не оставалось, как выйти замуж за виновника всех бед. С работой в госпитале тоже пришлось распрощаться — гнев ее покровителя не знал границ. Еще какое–то время Ольга Яковлевна работала в эвакуированном детдоме нянечкой, но этому положило конец рождение первенца. В дальнейшем к работе на медицинском поприще она вернуться не могла, что и понятно.

По существу говоря, свекровь являлась стихийным продуктом среды, в которой пребывала. А на момент нашей встречи она давно обреталась в среде обувщиков, или по–простому — сапожников. В общем, я симпатизировала Ольге Яковлевне, никогда не обижалась на замечания, не раздражалась, не тяготилась ее вмешательствами в нашу жизнь. А уж когда она овдовела, то от чистого сердца опекала ее, старалась восполнить потерю, уделять то житейское внимание, которого она не видела от мужа.