— А тебе работать и не надо, — сказала я. — У нас еще будет время завтра и послезавтра, я тебя посажу на свое место, и ты погуляешь в виртуале.

— Хорошо, — согласилась мама. Она откинулась на спинку легкого пластмассового кресла и продолжила: — Знаешь, твой компьютер — это не счеты и не телевизор. Тут вроде удобнее работать и гулять, ноги не болят, но усталость все равно чувствуется. — Компьютер забрал у нас часа два. Конечно, мама устала от впечатлений. Она отодвинула кресло и отсела от меня на диван, там расслабилась. — Увижу на том свете твоего папу, обязательно расскажу, какая у тебя есть удобная техника для написания книг, — сказала она.

— Папа видел компьютер, и тоже рассматривал и расспрашивал. Я ему показывала, как работают некоторые программы. Только знаешь, он меньше твоего интересовался им.

— А Интернет он видел? — спросила мама.

— Нет, тогда у меня еще не было Интернета.

— Без Интернета, наверное, и правда, не так интересно, так что у меня будет, что ему рассказать.

— Мама… — я улыбнулась, — ну что ты такое говоришь? Тебе незачем мечтать о встрече с папой. Живи здесь подольше.

Мама заговорила, что слабеет, теряет интерес к жизни, очень скучает по папе. Она устала от однообразия и хочет вечного отдыха. Просила не обижаться и признавалась, что мы с сестрой не заполняем ее душу так плотно, как папа. Не можем мы ей заменить его.

— А еще меня угнетает то, что я мешаю вам, потому что вы вынуждены ухаживать за мной.

— Нет, мама, это тебя беспокоит одиночество, — возразила я. — То, о чем ты сейчас говорила, — без папы тебе пусто. Были бы вы вместе, то и нашу заботу принимали бы как должное.

— Давно его нет, десятый год, и у меня накопилось очень много новостей для него.

— Ты думаешь, что это возможно?

— Что?

— Увидеться там, поговорить.

— Хочется верить, что возможно, — мама притихла, теребя рукав халатика. — Скоро я об этом точно узнаю. Знаешь что, — она оживилась, — а давай договоримся, что я оттуда подам тебе знак, есть там что–то или нет.

— Как же ты подашь, если вдруг ничего нет?

— Ну, тогда не подам, и ты будешь знать, что там пусто. А если есть, то обязательно сообщу. Хорошо? Только ты не бойся меня.

— Я не представляю, как это можно сделать. Ведь твое тело больше не будет тебе принадлежать. И никаких физических действий ты не сможешь произвести.

— Смогу, очень даже смогу. Я повлияю на ветер, на дождь… А может, даже на птиц, на других людей. И внушу им те поступки, мысли и слова, которые хотела бы сама до тебя донести. Чудес не жди, они невозможны. Но странности и совпадения примечай и анализируй.

— Мама, ты меня печалишь.

— Не печалься! Не могу же я жить вечно. Лучше скажи, мы договорились или нет?

— Договорились, — согласилась я. — От меня–то ничего не зависит…

— Вот и хорошо, — мне показалось, что мама очень воодушевилась от этого разговора. — Главное, ничего не бойся.

Это теперь я пишу в своих дневниках такое: «Учит нас жизнь сначала думать, а потом делать, а сама устроена наоборот: сначала идет молодость, возраст деяний, а уж потом возраст осмысления — старость… Так что же есть естественным для человека: действовать по уму или по импульсу?

А еще я думаю о конфликте поколений, ибо сама чувствую себя чужой этим нынешним — несимпатичным, порочным исчадиям. Как же так получается, что они считают нас чужими, хотя нашими трудами, мыслями и поступками воспитаны, нашим хлебом вскормлены и от нас наследуют нажитое достояние? А мы их в ответ ненавидим, что естественно… Кто вносит этот диссонанс, в какую щель к ним пролазит эта отчужденность, отравляющая нас пониманием тщеты своих усилий, кто есть враг рода человеческого?

Почему так происходит, что жизнь словно предает человека, забирает у него все и в итоге выталкивает за порог любви и приятия?

Хорошо, что есть Церковь — обитель вечности. Какой была она в моем детстве, когда я ходила туда с бабушкой, такой и осталась. Захожу в храм, и кажется мне, что возвращаюсь в детство. Душа отдыхает и наполняется упованием — тихой надеждой… Обманной, конечно, но греющей.»

А тогда еще была у меня мама, и я чувствовала себя защищенной. Тогда…

Утром мы не поехали в Ливадию. Напротив того — зайдя перед завтраком в мамину комнату, я нашла ее при полном параде. А платочек, плотно подвязанный под подбородком, указывал на то, что отдых закончился и мама уезжает от нас.

— Везите меня домой, — сказала она, виновато глядя на меня. — Спасибо за все.

— Почему? Побудь у нас еще, отдохни. Ты же только окрепла, начала выходить.

— Нет, пора мне. У вас хорошо, но работа не ждет.

— Какая работа, мама? Осталась бы у нас насовсем, — мягко настаивала я. — Пусть Шура дом ремонтирует, свою внучку в школе доучивает. Ты же туда всегда успеешь вернуться.

— Нет, доця, — мама впервые посмотрела на меня с отчаянной, окончательной решимостью, — я для тебя ничего не сделала, ты выкарабкивалась в свою жизнь сама. И я не имею права обременять тебя. А на Шуру я положила все свои труды и годы. Вот она и должна меня досмотреть. Пойми, так будет правильно.

— Но ей трудно, она еще работает.

— Это ее долг, а долги надо отдавать. Мне тоже было трудно с ее внуками нянчиться, я каждый день от них плакала. Только… — мама замялась, потом решилась: — Ты же знаешь, я отменила завещание, написанное в ее пользу.

— Знаю, ты говорила мне.

— Хотела проучить за хамство. Но, боюсь, уже поздно, она не изменится. А мне ведь жалко ее.

— Понимаю. Не волнуйся, мамочка, — я обняла маму, прижала к себе. — Все сделаю, как ты хочешь. Я не буду претендовать на ваш с папой дом. Пусть остается Шуре.

— Обещаешь?

— Обещаю.

— Я тебе верю. Откажись, пусть она обижается на меня, но помнит твою доброту. Ну что, тогда поехали?

Было уже довольно поздно для выезда, время подбиралось к двенадцати часам, но мамин настрой нельзя было нарушать. Любая решимость приходит к человеку не сразу, не просто так, а в результате большой работы души и воли, и этот труд надо уважать. Поэтому Юра отправился готовить машину.

Мы с мамой подошли к выходу, и я заметила ее странный, растерянный взгляд, брошенный назад, будто она что–то забыла, но уже не решается вернуться и взять.

— Ты все собрала, мама?

— А что у меня осталось? — она неожиданно светло улыбнулась. — Пошли.

Но за порогом все–таки снова остановилась и еще раз обернулась на незакрытую еще дверь, последним взглядом окинула квартиру.

— Хорошо с вами, — прошептала трогательно: — Спасибо за все, я буду просить Бога за вас.

Мама не была верующей, и эти слова красноречивее всего сказали мне, о чем были ее мысли. Понимая так, что она прощается, что мы расстаемся навсегда, я сглотнула удушающий комок. Я не могла, да и не имела права останавливать маму, вмешиваться в ее последние планы. Сделать это не составляло труда, но это был бы бесчеловечный поступок. Мама, почувствовав земной предел, попросилась домой по двум причинам. Первая — она–таки, правда, искренне и мужественно, в ущерб себе, решила избавить меня от забот, по–другому выказать свою любовь ко мне она уже не могла. Как же можно было мешать ей в этом? И вторая — она серьезно засобиралась на вечный покой и хотела его только в родной сторонке, где жила и работала, где лежат родные и близкие. С этим тоже надо было считаться.

Медленно мы вышли на улицу, прошли от подъезда к машине, что стояла с другой стороны дома, под нашими окнами. Юра уже ждал нас. Я видела, что мама крайне растревожена, смущена. Такой, пожалуй, я ее раньше не видела. А она переживала чрезвычайно сентиментальный момент прощания со мной и, наверное, понимала его важность, волновалась, невольно выискивая последние слова, итоговые, завершающие наши земные отношения:

— Простите меня за все, — сказала наконец, останавливаясь у задней правой дверцы.