Этим рассказом я хочу лишь подчеркнуть суть и диалектику наших отношений. Поначалу свекровь пыталась держаться со мной с демонстративным превосходством на том основании, что причислила себя к горожанам. Она искренне считала, что это является основным показателем и даже стержнем настоящей «культурности». А мне, отличнице, вышедшей из достаточно обеспеченной сельской семьи, заблуждения свекрови представлялись забавными. Я не принимала в штыки ни ее претензии, ни форму их выражения, потому что видела в ней простую тетку, не все знающую, мало понимающую, немного сбитую с толку городом, на которую обижаться грех, а сердиться — смех.

Но под конец жизни Ольга Яковлевна, конечно, прозрела и сама легко смеялась над своими прошлыми обывательскими заблуждениями.

История ее ухода из жизни потрясла нас, особенно меня. Возвратившись в июне 1994 года из Киевской книжной ярмарки, мы наши Ольгу Яковлевну мертвой. Она тогда жила в нашей квартире на Комсомольской улице, куда переехала на период ремонта своей квартиры. Мы не ждали ничего подобного. Хотя Ольга Яковлевна болела и слабела, как все в преклонных годах, тем не менее была достаточно подвижной и жизнерадостной, что никак не свидетельствовало о приближающейся развязке. Тем более что перед этим она в течение месяца лечилась в кардиологическом стационаре. Особые сожаления вызывало то, что в последнюю минуту она оказалась одна в квартире, хотя мы ясно видели — свой конец ею не был осознан.

С момента, когда стало понятно, что стряслось непоправимое, меня охватил какой–то мистический страх, проявившийся в мелкой дрожи, буквально не унимаемой. И не помогали ни рядом находящиеся соседи, сочувственно держащие меня за руки, растирающие мне ладони, ни их микстуры. Закончив взламывать дверь, пришел Юра и не отходил от меня. Позже к нам присоединилась моя сестра Александра с детьми. Только присутствие рядом всей родни помогало мне кое–как поддерживать нормальное самочувствие, принимать решения по организации похорон.

Почему я так боялась покойной свекрови? До сих пор понять не могу.

А за этим внезапно–беспричинным страхом последовали другие странности, еще больше поразительные необъяснимостью. Они начались сразу после похорон.

Светлая часть суток продолжала удлиняться, тесня мрак и холод, принося после затяжной холодной весны, оставившей застоявшуюся усталость и вялость, все больше тепла и света. Только солнце и могло снять эту зимнюю немощь, изгнать ее из живых, ослабленных тел, освобожденных теперь от одежек, не пропускающих к коже воздух. Еще оставалось далеко до заката, когда заканчивался рабочий день и город наполнялся вольными звонкими голосами, звяканьем посуды, бормотанием домашних телевизоров, бурлением бытовых забот. Такими были вечера в пору веселого молодого лета, исполненного затаенными чаяниями да ароматами луговых цветений.

Летом не вспоминались зимние сказки о коварстве нечистой силы, о духах и призраках ночи, о простуженных леших, о других олицетворениях лихих стихий, забывалась зимняя мистика и связанная с нею чертовщина. Где–то на чердаках, в сырых чуланах, в старых трухлявых сундуках прятались хандра и тщета надежд, таились визгливые суеверия, гадания и приметы. Все выздоравливало и возрождалось к жизни. Это же касалось и людей с их настроениями.

Наша довольно просторная кухня, все еще ремонтирующаяся, остающаяся без простенков, освещалась предзакатными лучами, а через распахнутую лоджию в нее проникал чистый воздух и, дрожа от гула круживших в нем пчел, нес запахи расцветающих лип и акаций. Изредка шумовой фон разнообразился звонками трамваев да троллейбусов, проносящихся по Октябрьской площади несравненно чаще, чем теперь.

После работы к нам заехала Александра с мужем, и мы устроились у открытой балконной двери, чтобы поужинать и помянуть свекровь. Они уже сидели за столом, а я, пока Юра выставлял яства, освободила кастрюлю, которую брала у них для готовки блюд на поминки, вымыла и поставила у порога, чтобы они забрали, уходя домой. Просто поставила кастрюлю на пол, накрыв родной крышкой.

Наконец мы все уселись за стол, выпили по рюмочке, закусили салатом. Однако, измотанные внезапно случившимся стрессом, двухдневной беготней по организации погребения, вчерашними похоронами, сегодняшней работой, первой жарой — всем этим валом хлопот, быстро почувствовали хмель и все разом загалдели, как и бывает в таких обстоятельствах. Сначала вспомнили покойницу, а потом, желая уйти от гнетущей темы, заговорили о работе, о нашем пребывании на Киевской ярмарке, о чем еще не успели рассказать.

Вдруг от входной двери донесся сильный грохот и металлический звон, вроде там свалили кучу железа. Трудно было сообразить, что могло стрястись, но скоро характер звука изменился и стало ясно, что с кастрюли упала крышка и катается по полу. Однако это было странно — почему такое произошло, чем оно вызвано? Мы выскочили из–за стола, подбежали к порогу и ошарашенно наблюдали стремительное движение крышки, сопровождавшееся свистом рассекаемого воздуха, словно ее швырнули с неимоверной силой. Кажется, это продолжалось целую вечность, пока наконец, позвякивая и подпрыгивая, крышка не остановилась, а затем плашмя брякнулась на пол.

— Что случилось? — спросила Александра.

— Крышка с кастрюли упала. Вот странно, — я смотрела на крышку, как на нечто ожившее и творящее нам тут козни.

— Но от чего? — словно не поверил моим словам Юра. — Ее же никто не трогал.

— Не знаю, — сказала я, поводя вокруг растерянным взглядом. — Но ты же сам видел.

— Видел, конечно.

— Можно бы подумать, что ты кастрюлю поставила не на пол, а куда–то выше и она свалилась, — сказал Вася. — Но в коридоре даже стула нет.

— Упавшая кастрюля не встала бы на дно, а перекинулась набок. Нет, я нормально поставила кастрюлю у порога и нормально накрыла крышкой, — сказала я. — Сваливаться на пол у крышки причин явно не было. Чудеса!

Еще какое–то время мы тревожно мялись у порога, а потом вернулись за стол к прерванному ужину. Я подала дошедшее до готовности жаркое, разложила по тарелкам. Разговор возобновился, по–прежнему касаясь отвлеченных тем — работы и нашей с Юрой поездки в Киев. К слову я вспомнила сон, который мне там приснился, и рассказала его и то, как ходила к делегациям с Западной Украины, чтобы они разгадали явное пророчество.

— Сон сбылся просто один к одному, — выслушав меня, заметила Александра.

— Тебе часто снятся вещие сны? — поинтересовался Василий.

Только что я приготовилась перечислить основные сны из тех, которые запомнились и я их считаю вещими, как громко вмешался Юра и не дал ответить.

— А ты помнишь, что плела мне про свою соседку?

Я окаменела. «Плела»? Это слово было не из Юриного лексикона, да и тон не его… И потом — что это за «моя соседка»? Почему моя, а не наша? У меня с 18-ти лет не было ничего «моего», только наше. Странно. Я замерла, склонившись над тарелкой, — в том положении, в каком меня застал его окрик, а потом подняла ошеломлённый взгляд. И застыла.

Я не узнала своего мягкого, обходительного, интеллигентного мужа! Его лицо сползло вниз, сделалось плоским и мучнистым, каким бывало у свекрови в минуты растерянности. А синие глаза обесцветились, даже нет — стали белесыми, пустыми и холодными, словно безжизненными. Юрины губы превратились в полоску и тряслись, на всем лице обозначались злоба и желание разорвать меня.

— Про какую соседку? — я спросила это автоматически, ибо уже поняла, что любая соседка ни при чем, просто Юра не владеет собой.

— Про Гургулу.

Боже, о ком он говорит? Тетя Лиза Гургула жила по соседству с нами в пору моей учебы в школе. И тогда я ее почти не замечала. Как сравнительно новый человек на нашей улице, к тому же древняя старуха, она никогда не вызывала моего интереса. Правда, когда я училась в университете и приезжала к родителям на летние каникулы, мы с нею чаще виделись и общались, но и тут общение сводилось к одному: она журила меня за то, что я все время сижу в доме. Ей было скучно одной гулять у своих ворот на пустынной улице, вот она и поучала меня чаще бывать на воздухе. Я просто ничего не могла говорить о ней — она не оставила во мне никаких впечатлений. Да и вообще я не склонна была судачить о ком бы то ни было, на что сейчас намекал Юра. Но больше всего меня удивил даже не сам вопрос, а то, что Юра запомнил эту редкую фамилию, никогда не произносимую мной при нем. Он мог ее слышать в доме моих родителей в последние два года, когда с нами приезжала туда его мать. Моя мама, развлекая гостью, рассказывала о своей жизни и о соседях, с которыми дружила. Но отнюдь не в ироничных или предосудительных тонах! Наоборот: муж тети Лизы вообще стал знаковой фигурой в истории села, он первым из мужчин начал ремонтировать внешние стены своего глиняного жилья — мазать хату, чем подал пример остальным мужьям помогать женам в столь тяжелом труде. До этого ремонт хат считался сугубо женским делом, и мужики стеснялись заниматься этой работой. К тому же в молодости он был строителем Днепрогэса, что тоже запомнилось нашим жителям.