— Давай, давай, братишки! — подгоняли друг друга матросы, суетясь, как в лихорадке, у бурлившей реки.

Онон перекатывал волны через настил, бурлил в железных клетках затонувшей фермы.

Первый Аргунский казачий полк в полном своем составе тихо подошел к Онону, верстах в пятнадцати ниже моста. Еще днем командиры сотен во главе с командиром полка Метелицей нашли удобное для переправы место, с полого спускавшимся к реке берегом и с более спокойным течением. Конные разведчики из отряда Кларка, находившиеся на правом берегу, вечером подходили к реке и давали сигналы дозорным, что неприятеля поблизости нет.

Борис Кларк скомандовал своей сотне входить в воду. Люди вынули ноги из стремян, натянули поводья, стали понукать лошадей. Кони неохотно входили в темную, бурную воду.

— Плыть наискосок! — повторил Борис заранее данное указание.

Борис ввел своего гнедого жеребца в воду. Когда лошадь поплыла, он лег на нее, ухватившись левой рукой за гриву, а правой слегка потянул повод, держа голову лошади наискось течения реки. Сбоку у него болталась шашка, а за спиной дулом кверху торчала кавалерийская винтовка. Дрожь побежала по всем жилам от прикосновения к телу намокшей, холодной одежды. Руки сразу стали коченеть. «Градусов восемь, — подумал Борис, — а как холодно, черт побери». Он оглянулся. Уже вся сотня плыла за ним. Вся река позади, насколько глаз хватал в темноте, была покрыта конскими головами.

Борис вспомнил, как купал лошадей в озере на ферме в Австралии. Любил купать. Еще бы! Сидишь голышом на широкой спине лошади, теплая вода струится по бедрам… А тут… в ледяной воде… в сапогах… в полном обмундировании… не сидишь на лошади, а лежишь животом на ней… Держись, Борис, не то… прощай, поминай как звали…

Кто-то сзади дико вскрикнул. Борис обернулся. От лошади оторвался конник, его понесло течением.

«Не удержался, — подумал Борис. — Не выплывет… Спасать некогда».

Больше конник уже не кричал, нельзя было кричать — враг мог услышать, надо было тонуть молча.

Борис оглядывался назад и радовался силе своего жеребца, свободно плывшего, похрапывая, к темневшему берегу.

Но вот жеребец ударился копытом о дно реки, сильно рванулся вперед и стал всеми четырьмя ногами. Кларк едва удержался, прижав ноги к бокам лошади. Стряхнув воду с головы и дрогнув всем телом, жеребец с шумом вынес Кларка на берег. Борис повернул лошадь головой к реке, и ему представилось необыкновенное зрелище переправы Аргунского полка через реку. Конники подплывали к берегу. Лошади фыркали, выносили их на берег; вода с шумом скатывалась с коней и людей, под копытами хрустела галька; из воды выходили со ржанием лошади без седоков; иные казаки шли по грудь в воде, держась за гриву своего коня.

Переправа Аргунского полка закончилась благополучно, если не считать гибели нескольких казаков. Надо сейчас же скакать к цели, к расположению врага, зайти к нему в тыл. Надо согреться и согреть лошадей.

— По коням! — скомандовал Метелица, и конница понеслась вверх по правому берегу черневшего внизу холодного Онона, только топот стоял над рекой.

До рассвета оставались минуты, а на левом берегу, у моста, были еще сотни людей. Операции грозил провал.

— Ура! — раздался на мосту голос Лазо, и железные фермы моста, казалось, дрогнули от криков: «Ура!» — а вслед за тем покатилось «ура» по всему левому берегу.

Одна за другой вспыхнули зарницы за холмами, загрохотали орудия советских батарей.

С левого фланга на разъезд № 73 лавиной обрушились аргунцы с обнаженными клинками.

Семеновцы, ошеломленные неожиданностью лобовой атаки такого множества, как им казалось, советской пехоты, испуганные заходом советской конницы с фланга, бросая винтовки и пулеметы, бежали вдоль линии железной дороги в сторону Маньчжурии. Моряки занимали окопы противника. Батареи врага умолкли.

Взошедшее над Ононом солнце, казалось, радовалось победе красных войск; весь правый берег был залит его горячим утренним светом. Лучи солнца поблескивали на штыках винтовок бойцов, шумно прыгавших в теплушки, они искрились на рукоятках сабель у кавалеристов, возбужденно ждавших команды, чтобы снова пришпорить лошадей, еще не успевших остыть от ночного бега. То там, то здесь раздавались крики «ура»— бойцы приветствовали Сергея Лазо. Старый Онон тоже повеселел: куда девалась его вчерашняя хмурость, — игриво нес он, сверкая на солнце, быстрые воды; в разрушенных фермах моста вода радостно бурлила: «Ур-ра! Ур-ра!»

Отряды армии Лазо гнали семеновцев, не давая им передышки. Ясно было, что Семенову теперь не остановиться, не оправиться.

Великое ликование было в красных частях.

Уже шел разговор об отозвании из Забайкалья Дальневосточного отряда.

Виктор Заречный в ожидании отправки находился в одном из вагонов санитарного поезда, стоявшего на путях на станции Оловянная. Крепкий организм его сравнительно легко справлялся с большой потерей крови. Однако матовая бледность заросшего бородой лица, приглушенность голоса говорили о его недуге. Разрывная пуля сделала в ноге два огромных отверстия; пуля вышла навылет, не задев кости.

— Это ваше счастье, — сказал Гуляев.

— И в несчастье бывает счастье, — слабо улыбнувшись, ответил Виктор.

И в душе у него наступило то состояние умиротворенности, которое можно сравнить с тем, что происходит в природе, когда после грозового дождя вдруг с голубых высот теплыми струями польется солнце, затихнут омытые дождем поля и леса, и все замрет в покое.

«Великое счастье — жить на земле», — думает тогда человек.

— Да, счастье, — вспоминал Виктор слова Гуляева, — а вот Федя…

— Не думай об этом, — говорила Женя. — Тебе нужен покой.

Сдав раненых в Чите и похоронив Федю Угрюмова, Женя вернулась в Оловянную и каждую свободную минуту приходила в вагон к Виктору, сидела у его постели.

— Погиб наш Федя, — не мог не думать Виктор о своем друге, и слезы затуманивали его глаза. — Чудесный был человек!

— Тебе нельзя много говорить, Витя, — повторяла Женя одно и то же, с трудом сдерживая слезы.

— Не пришлось даже повидаться, — не переставал говорить Виктор. — Ну что ж… Смерть его благородная…

Знал ли Виктор, что самый близкий его друг так затаенно, так глубоко любил его жену? Не мог Виктор, такой наблюдательный человек, не знать этого. Но он и виду не подавал, когда замечал, с каким обожанием Федя Угрюмов смотрел на Женю, и никогда не говорил с ней об этом. Он не боялся потерять ее, дружба и любовь его к Феде Угрюмову не омрачались темными подозрениями или какими-нибудь предчувствиями. И теперь он ничего не сказал ей.

Однажды, проснувшись рано утром, Виктор услыхал разговор в вагоне.

— Взбунтовались чехи… по всей Сибири, — сказал лежавший над ним красногвардеец железнодорожной роты. — В Иркутске бой был.

— Это чо же они, паря? — отозвался другой, сидевший, свесив босые ноги, на противоположной койке наверху. Лицо его показалось Виктору знакомо.

— Шут их знает, — ответил железнодорожник. — Когда мы выезжали из Приморья, они туда только что прибыли, и ничего такого заметно не было, никакого бунта. Напротив, все по-хорошему. «Мы, — говорили они, — братья вам и едем во Францию биться с германцами». Да и на Амурской дороге — не помню, на какой станции, — встретился нам один ихний эшелон. Братались… Да ты, наверное, сам видел. А в Сибири вон что — бунт.

— Удивительное дело, — произнес второй раненый.

Виктор узнал его. Это был артиллерист, который на бронепоезде перед наступлением, когда солдаты говорили о Сергее Лазо, всему удивлялся.

— Вы это о чем толкуете? — спросил Виктор.

Железнодорожник приподнял голову, заглянул через край койки вниз, на Виктора.

— Чехи, говорят, в Сибири мятеж подняли.

— Почему они с оружием? Куда едут? — спросил артиллерист, обращаясь к Виктору.