— Те же чехи, да не те, — произнесла Мария Владимировна.

Вечером происходило заседание Красного Креста, и опять слетелись «перепелки».

— Проводили Вильямса, — рассказывали они.

Вильямс наконец получил визу на въезд к себе, в штат Огайо. В ожидании визы он прожился до последнего цента, и хлопотливые «перепелки» собрали ему денег на дорогу. Уезжал через Шанхай — японские власти так и не разрешили другу большевиков спуститься на японскую землю даже на один день, чтобы пересесть на океанский пароход. При обыске у него на квартире агенты контрразведки отобрали все, что он успел написать о русской революции. Когда пароход медленно отодвигался от русского берега, Вильямс, опершись одной рукой о перила, другой поднял свою поношенную черную шляпу. Глаза его кротко и грустно улыбались. Казалось, они говорили: «Прощайте, мои дорогие русские друзья. Я всегда буду помнить вас. Я расскажу американцам, что такое русская революция и кто такие русские большевики. Прощайте! Может быть, мы когда-нибудь встретимся. Прощайте!» «Перепелкам», с которыми сильно подружился Альберт Вильямс, казалось, что они навсегда теряют своего американского друга. Пароход уплывал. Долго Вильямс махал черной шляпой, а «перепелки» все стояли на пристани и помахивали белыми платочками, пока пароход не завернул за мыс Голдобина.

После заседания подпольного комитета прилетела стайка «соколят».

И вот, как зеленые листья дубков при ветре, зашумели голоса молодых сил никогда не умиравшего, возрождавшегося при любых политических условиях большевистского движения на Дальнем Востоке. Это было уже третье, самое молодое поколение большевиков.

Комната «мальчиков» поражала обилием книг. Полки в шкафах и на этажерке были аккуратно заставлены томами словаря Брокгауза и Эфрона и книгами, на кожаных корешках которых стояли имена Толстого, Гоголя, Тургенева, Гончарова, Белинского, Чернышевского, Герцена. Обстановка комнаты выглядела более чем просто: три кровати, несколько стульев, два стола с книгами, тетрадями, чернильницами, ручками, карандашами. Но сколько во всей этой простоте было тепла, уюта! Народ собрался шумный, веселый, будто за стенами Сибирского флотского экипажа вовсе и не властвовала контрразведка. И о чем только здесь не говорилось!

— Читали «Idée fixe»? — спросил кто-то кого-то, и все с таким жаром принялись спорить о пьесе местного молодого, литератора, словно от этого спора зависела судьба революции.

Некоторые склонны были считать пьесу «Idée fixe» чуть ли не образцом пролетарской литературы (тогда и на Дальнем Востоке уже начал свою громкую деятельность Пролеткульт).

Игорь Сибирцев, сидевший на кровати с пьесой в руках, говорил:

— Это произведение ничего общего с пролетарской литературой не имеет. Пролетарская литература — это Максим Горький, Серафимович… А это… псевдопролетарская литература!

В спор вступил Александр Фадеев, или Саша, как его все звали, — высокий, сухопарый юноша с темной головой и большими, оттопыренными ушами. На нем аккуратно сидела черная куртка с зеленым кантом на воротнике. Родители Фадеева проживали в селе Чугуевке, а Саша, учась в коммерческом училище, по зимам жил у своей тетки, относившейся к нему как к третьему своему сыну. Саша Фадеев с обожанием относился к Игорю, который был старше и оказывал на своего двоюродного брата большое влияние. Вместе с тем семнадцатилетний Саша выделялся своим умом; о нем говорили: «Удивительно эрудированный паренек». Этот юноша, обладавший даром слова, самозабвенно любил русскую литературу. Сказав несколько пренебрежительных слов по адресу «Idée fixe», он стал говорить о языке Гоголя:

— Вспомните, как Гоголь описывает степь в «Тарасе Бульбе»! Какая простота языка! — Он взял с этажерки томик Гоголя. — Вот послушайте.

Несколько глуховатым голосом он стал читать:

— «Солнце выглянуло давно на расчищенном небе и живительным, теплотворным светом своим облило степь…»

Казалось, что солнце, облившее своим светом гоголевскую степь, засияло и в глазах Саши Фадеева, проникло глубоко в его очарованную душу.

Он хорошо, вдохновенно читал. Окончив чтение, он воскликнул:

— Вот как надо писать! Вот у кого надо учиться!

А это что?.. Дай мне, пожалуйста. — Саша взял из рук Игоря рукопись, на обложке которой был футуристический рисунок. Он прочитал несколько строк: — «Пролог. Судьба (говорит монотонно, точно сквозь тяжелую дрему, обвитую мраком и жуткой тишиной кузницы, говорит долго, нудно, протяжно): Молчание… Молчание… Молчание… Из тьмы веков, слушайте! — Вечности — пришла к вам Сказка Жизни; пришла из потустороннего царства не осязаемых человеческим умом глубин Вселенной; пришла Сказка Жизни — Вечная Греза Человечества. Пришла чистая, вдохновенная, прекрасная… и породила Солнце… и породила Кровь, и породила Борьбу, упорную, злобную, бесконечную…» И так далее. И тому подобное. — Саша вернул рукопись Игорю. — Действительно, длинно и нудно. И это — новое слово в литературе! — он с удивлением пожал плечами.

Не все были согласны с ним. Кое-кто с усмешкой смотрел на задиристого «коммерсанта», «отсталого юношу», осмелившегося «отживший реализм классиков» противопоставить «новой, пролетарской форме литературного слова».

Спор затянулся бы, если бы Игорь Сибирцев не прекратил его. Он открыл портфель:

— Надо ночью расклеить по городу.

Девушки и юноши, рассовав по карманам и за пазуху листовки, начинавшиеся словами: «Долой интервентов!», парами уходили в город. Каждая пара хорошо знала район своего действия. Юноши и девушки должны были ходить по улицам под руку, изображать влюбленных. Это так легко было выполнить им! Гораздо труднее было улучить момент, чтобы, выхватив из-за пазухи листок и вынув из кармана баночку с клейстером, быстро обмазать прокламацию и наклеить ее на забор.

Проводив взглядом последнюю пару «влюбленных», Мария Владимировна проговорила:

— Зеленый шум!

— Никогда не умирающий, вечно зеленый, — добавил Виктор.

Избежал ареста в день переворота и Степан Чудаков. Виктор часто встречался с ним по подпольной работе, и у них возникла довольно своеобразная дружба.

Степан сильно изменился по сравнению со временем, когда производил обыск у полковника Савченко. Наивность его поубавилась. Виктор подтрунивал над ним:

— Твоя гидра теперь, наверное, купается в Амурском заливе!

Анархические увлечения Степана, долго и стойко державшиеся в нем, постепенно выветривались из его путаной головы, стали заменяться духом материалистического понимания всего того, что происходило вокруг. Но сумбура в голове у него хватало не на одного его. А главное — не было у этого человека собранности, целеустремленности, он всегда куда-то спешил, метался, хватался то за одну работу, то за другую. Страстное желание познать мир, и как можно скорее, заставляло его бросаться от одной книги к другой, не усвоив хорошенько первой. Была у него особенность: доводить идеи, приходившие ему в голову, до абсурда. Он как-то сказал Виктору:

— В познавании причин явлений общественной жизни я стал твердо руководствоваться экономическими факторами.

— Правильно, — согласился с ним Виктор.

— Коммунизм я понимаю как необходимую форму общественного хозяйства, а не как идею альтруизма.

— Это тоже правильно.

— Мне теперь понятна тактика нашей партии, строящаяся на непосредственных интересах масс, а не на идеалах добра и справедливости, на использовании в революционных целях и нереволюционных элементов и даже просто преступных элементов, а не только чистеньких, добропорядочных коммунистов. Я теперь, Виктор, чувствую себя настоящим коммунистом.

— Какую чушь ты мелешь, Степа!

Степан Чудаков пронзил Виктора своими острыми серыми глазами.

— В твоих словах «чистенькие, добропорядочные коммунисты» проскальзывает ирония, словно для коммуниста не обязательно быть чистеньким и добропорядочным. Нет, дорогой Степан Петрович, коммунист должен быть и чистеньким и добропорядочным.