— Может быть, и далеки, не спорю. Но среди солдат японской армии начинается брожение. Говорят, несколько рот ненадежных солдат отправлены обратно в Японию. Мы получили резолюцию исполкома Социалистической партии Японии. Японские социалисты с негодованием относятся к посылке войск в Сибирь. Они сожалеют, что не имеют сил предотвратить грозящую нам со стороны империалистического правительства Японии опасность. «Мы почти бессильны сделать что бы то ни было, — пишут они, — так как правительство нас преследует. Но ваша революция, — пишут они, — будоражит японских рабочих, оказывает большое влияние на социалистическое движение в Японии». Вот какое письмо, Мария Владимировна! Оно обнадеживает.

— Ах, Виктор, вы такой оптимист!

— Да и вы, Мария Владимировна, по-моему, не из лагеря пессимистов.

Оба они, и Мария Владимировна Сибирцева и Виктор Заречный, действительно были счастливыми обладателями удивительных русских характеров — несокрушимо оптимистических; ничто, никакие обстоятельства, как бы они ни были трудны, а подчас, казалось бы, и безнадежны, ничто не могло лишить их этой драгоценной особенности.

— Блажен, кто верует… — Мария Владимировна вздохнула.

— И вы верите.

— Дождь пошел, — сказала она в ответ, поднялась из-за стола, закрыла окна. — Может быть, переночуете у меня? Сильный дождь пошел.

— Благодарю вас… Пожалуй, останусь.

По замутившимся стеклам окон уже бежали ручьи.

— Возьмите Всевкину постель и устраивайтесь где-нибудь в классе. Вам не привыкать спать по-спартански.

Они пошли в комнату «мальчиков», Виктор взял постель с кровати Всеволода.

— Роскошное будет ложе.

— Может быть, здесь и переспите?

— Сюда могут заглянуть в случае чего, а по классам вряд ли будут шарить.

— Это верно.

В одной из классных комнат Виктор положил постель в проходе между партами, запер дверь на ключ. Спать еще не хотелось, и он, походив по комнате, подошел к окну. По стеклам обильно текли ручьи.

Шум дождя всегда вызывал в памяти у Виктора одну ночь в бухте Ольги. Тогда так же, как и сейчас, плескался дождь и по стеклам бежали ручьи. Из-за дождя Женя заночевала у него. Он лег спать на полу и увидел сон: будто, наклонившись над источником, пил воду. И вода в источнике теплая, душистая. Он открыл глаза. Над его лицом были большие, темные глаза Жени. «Спите, спите!..» — шептала она.

Прежде воспоминание это вызывало у него радостное чувство, он благословлял ту ночь. Но сегодня дождевые струи, шумно лившиеся по стеклам, нагнали на него тоску. Начался август, а от Жени все нет и нет никаких известий. И одна за другой побежали думы… Контрразведка, осведомленная о существовании в городе большевистской организации, искала путей в подполье. Подозрительные субъекты заглядывали в типографию, дневали и ночевали во дворе дома № 99 по Светланской улице, рыскали в порту, в железнодорожных мастерских; уже опасно стало заходить в квартиру Марии Владимировны. Работать становилось труднее. Хотя похороны убитых 29 июня, во время которых по главной улице города шел многотысячный гневный поток людей, и показали, что народ остался непокоренным, но это был безоружный народ, он мог только ненавидеть врага. Большевики из подполья звали народ на борьбу. Но дальше всеобщей забастовки протеста против интервенции дело не шло. Центральное Бюро профессиональных союзов, существовавшее легально, призывало трудящихся не признавать «правительство автономной Сибири», требовало освобождения арестованных членов Совета, восстановления советской власти. Но это были только декларации, не подкрепленные силой. Интервенты, свергнувшие советскую власть, не собирались ее восстанавливать. Нужно было терпеливо, изо дня в день, готовиться к восстанию. Вместе с тем приходила мысль о партизанской борьбе у железных дорог, по которым передвигались, занимая край, иностранные войска.

«Готовьте подрыв и взрыв рельсов…» — вспомнил Виктор телеграмму Ленина. — Как мало сделано в этом отношении! — думал он. — Почти ничего. Но еще не поздно. Борьба — впереди. И она развернется на коммуникациях врага… Надо уходить из города».

Он лег, чтобы заснуть, но снова погрузился в думы. Дождь шумел, хлестал по окнам.

Утром, во время завтрака, пришли две девушки. Одну звали Зоя Маленькая, другую — Тамара Головнина.

— Вот и перепелки мои прилетели, — ласково встретила их Мария Владимировна.

Оглядев Тамару, она сказала:

— Ох, как располнела!

Девушка действительно была неестественно полна.

— Сейчас разрешусь от бремени, — проговорила она, скинув с себя летнее пальто.

Обнаружилась причина ее полноты: она была завернута в несколько десятков экземпляров газеты «Красное знамя», перевязанных бечевой.

Перебивая друг друга и смеясь, девушки рассказывали, как метранпаж типографии вместе с молодыми наборщиками «завертывал» Тамару в газету, отпечатанную до получения разрешения цензуры на выпуск.

— Мы условились сказать, если бы нас остановили, — рассказывала Зоя Маленькая, — что идем в больницу. Тамара — роженица, а я — сопровождающая.

Мария Владимировна с любовью смотрела на них.

— Эх вы, зеленые обезьяны!

— А нам действительно показалось, что за нами следят, — продолжала рассказ Зоя Маленькая, — и мы не пошли в ворота. Оторвали две доски в заборе против Гайдамакской улицы и пролезли во двор. Надо было видеть, как лезла вот эта «беременная» женщина! Минут пятнадцать мы просидели под забором, притаившись. Только когда убедились, что никого вокруг нет, пошли к вам.

Тамара приняла наконец свой естественный вид, — впрочем, она всегда выглядела плотно сбитой девушкой. Потомок знаменитого мореплавателя, она была энергична и мужественна. Весной, приехав из Томска, где она училась на естественном факультете Высших женских курсов, Тамара встретилась со своим другом по кружку «любителей сценического искусства» Игорем Сибирцевым, познакомилась с Зоей Маленькой и другими юными большевиками, и жизнь ее, тихая до того, как лесной ручей, влилась в бурную революционную реку.

В десять часов прилетела третья «перепелка» — миловидная Таня Цивилева, бывшая петербургская курсистка.

— Опять вымарали, подлецы, всю передовую! — возмущенно произнесла она, закрыв за собою дверь.

(Она ходила с номером газеты в чешскую цензуру.)

«Перепелкам» предстояло распространить среди рабочих несколько десятков экземпляров газеты, где была напечатана не пропущенная цензурой передовая статья. Они принялись фальцевать газету.

Это были веселые, созданные, казалось, для радостной жизни девушки. Но не одними радостями полна жизнь. Родной их край захватывали враги. Надо было бороться с ними.

— Ну, пойдемте, — предложила Тамара, когда портфели девушек наполнились газетами.

— Постойте! — сказала Таня. Она вынула спрятанный на груди, под кофточкой, клочок бумажки. — Я прочту письмо, которое получила от чехов. Вчера я принесла им в лагерь белье, продукты и еще кое-что, а их не оказалось[48]. Мне сказали, что их отправляют на фронт и они ожидают погрузки на узкоколейке. Я побежала туда. Меня конвой не пропустил. Я могла только помахать им рукой. Солдаты тоже радостно махали мне руками. Когда я вернулась в лагерь, чтобы передать продукты другим, один из часовых сунул мне в руку вот эту записочку:

«Товарищу Танье…» — в голосе у нее послышалось волнение. — Такое… письмо!

Овладев собою, она прочла записку, написанную по-русски:

Таня вытерла платочком глаза, вложила записку в конверт и спрятала на груди.