Сейчас он сидел у себя в кабинете, читал ноту Народного Комиссариата по иностранным делам послу Японии. Нота эта явилась результатом сообщения Совета о приходе во Владивосток крейсера «Ивами».

«Желал бы узнать», — мысленно повторил Костя и вспомнил Саковича. «Наивный человек!» — подумал он.

Через два дня после прихода «Ивами» во Владивосток вторгся английский крейсер «Суффолк», а еще через три дня — второй японский крейсер, «Асахи». Известно было, что в японском порту Иокогама стоял на парах американский крейсер «Бруклин».

«Не так-то все просто, как кажется Саковичу и… некоторым другим», — опять подумал Костя. Вид у него был утомленный. Он не брился два дня, и кожа на месте бороды и усов потемнела. Политическая обстановка в крае сложилась неблагоприятно для советской власти, которую олицетворял в городе, да, в сущности, во всем Приморье, Константин Суханов. Буржуазия, ущемленная такими мероприятиями, как рабочий контроль на производстве, травила его, в городе распускались слухи, что председатель Совета Константин Суханов продался немцам.

Костя взял со стола японскую газету «Владиво-Ниппо», выходившую во Владивостоке на русском языке, прочитал в ней:

Презрительная улыбка, какую редко кто видел на лице у Кости, скривила его губы.

Трудно было ему. Он сменил первого председателя послеоктябрьского Совета Арнольда Нейбута, избранного в Учредительное собрание и уехавшего в Петроград до начала трагических событий в Приморье. Вся тяжесть этих событий легла на его плечи.

С первых же дней Октябрьского переворота в учреждениях, промышленных и торговых предприятиях начались саботаж, забастовки.

Разгон Учредительного собрания в Петрограде вызвал негодование у большей части интеллигенции города. Посыпались проклятия на голову большевиков, и в первую очередь Константина Суханова. Сорок семь различных организаций и учреждений устроили демонстрацию протеста против ликвидации городской думы. Демонстранты шли по главной улице, распевая «Марсельезу». Чрезвычайное собрание областного земства объявило, что власть в области принадлежит земству, а в городах — городским самоуправлениям. Один за другим следовали приказы Президиума Исполкома, подписанные Константином Сухановым: то об устранении от должности и предании суду Революционного трибунала начальника телеграфа или начальника почтовой конторы, то об аресте председателя биржевого комитета или еще какого-нибудь активного врага советской власти. Это еще больше разжигало страсти. Крутые меры, которые принимал Президиум, вызывали трения в самом Исполкоме, едва не приведшие к уходу Кости Суханова с его поста. В коммунальном хозяйстве начались неполадки: то вдруг произойдет подозрительная авария на электростанции, то остановится трамвайное движение. Во всем обвиняли большевиков и главным образом — председателя Совета Константина Суханова. Одним словом, происходил, как говорил Александр Васильевич Суханов, водоворот.

Мало радости было и в личной жизни «его превосходительства» Константина Суханова. С отцом разрыв продолжался. Костя знал, что отец страдал не только от разобщенности с ним, но и от омерзительной клеветы, которая распространялась о нем в городе. Не знал он только того, что старик считал роль Кости ролью заведомо обреченного человека. Единственно, что ободряло Костю, — это любовь к нему со стороны рабочих. Старые рабочие, знавшие всю его семейную «историю», особенно трогательно, как-то по-отечески, относились к нему. Его никто не называл «председатель Совета» или «Константин Суханов». Говорили «Костя». Когда он появлялся на митинге и произносил свои вдохновенные речи, его провожали бурей восторженных аплодисментов. Он подкупал своей моральной чистотой, простым образом жизни. Он не думал и не умел думать о чем-нибудь, что было связано с его личным благополучием. Это был человек особой формации, особого душевного склада.

Не было еще восьми часов. В Совете ни души. Но скоро пойдет поток посетителей. Нужды у людей океан, она копилась годами, десятилетиями. Народ восстал, опрокинул монархию, капитализм, поставил у власти большевиков: «Наводите порядок, устраивайте жизнь, давайте нам то, чего у нас нет». И все захотели, чтобы все было сразу.

Дверь приоткрылась, в кабинет заглянула Александра.

— А! — Костя встал из-за стола.

— Я думала застать тебя в твоей комнате. — Александра всмотрелась в Костю. — У тебя такой утомленный вид. Небритый. Много работаешь?

— Да… Весь день народ, а уйма такой работы… — Костя оглядел стол, заваленный бумагами различных учреждений, заявлениями трудящихся, — вот и сижу ночами или с раннего утра.

— Не щадишь ты себя… Дай мне, пожалуйста, ключ от комнаты. Мама прислала тебе пирога с рыбой…

— Ну зачем это? — Костя пожал плечами. — Мне ничего не надо. Скажи Магдалине Леопольдовне, что я… что я сыт, не голодаю и мне ничего не надо.

— Дай ключ, — настойчиво сказала Александра. — Я отнесу пирог.

Костя вынул из кармана ключ.

— Напрасно это, Шура, — сказал он.

— Доставь маме удовольствие, дай ключ.

Костя передал ключ жене.

— Скажи Магдалине Леопольдовне спасибо, но передай, чтобы она не беспокоилась обо мне. Я же все-таки «его превосходительство», — Костя засмеялся, сверкнули его белые зубы, — и не голодаю: в столовой у нас неплохие обеды… Как Георгий?

— Здоров. Мама души в нем не чает, нянчит.

— Еще бы: первый внук! Как жаль, что моя мама лишена радости хотя бы видеть его! — в голосе Кости прозвучала горечь. — Она любила бы его. — Он помолчал. — Отец просил меня прийти, — проговорил он.

— Просил прийти? — с изумлением переспросила Александра.

— Да, просил через маму прийти к нему. Сейчас пойду. Ключ оставь в дверях.

Они вышли из кабинета.

Костя встретился с отцом в кабинете Александра Васильевича. Какой у них произошел разговор, никто не знал. Это навсегда осталось тайной. Костя вышел от отца мрачный и молча простился с матерью. Анна Васильевна после ухода сына зашла к мужу и через минуту вышла от него в слезах. Весь день она плакала, а старик весь день сидел, запершись в кабинете.

В Совете Костю поджидал приехавший из Петрограда его близкий друг — Всеволод Сибирцев (младший Сибирцев — Игорь — приехал несколько ранее).

У дверей кабинета состоялась трогательная встреча друзей.

Мрачность исчезла с лица Кости, будто ветер сдунул ее. От радости он помолодел.

— Всевка!

Всеволод последний раз видел Костю в Петрограде весной 1916 года.

«Такой же», — подумал он.

— Пойдем! Вот, брат… здорово! — говорил Костя.

В кабинете они уселись на диване.

— Рассказывай, — сказал Костя.

Всеволод рассказал о себе.

— А у тебя как? — спросил он.

Костин рассказ был невеселым.

— Видел… на бухте?.. Ну вот, Всеволод, вот какие у нас дела.

— Неважные дела. — Всеволод закурил трубку.

Костя взял с жестяной пепельницы свою трубочку.

— Знаешь, Всеволод…

Костя предложил Сибирцеву пост секретаря Совета.

— Твоим помощником?

— Да

— Согласен, — не раздумывая ни минуты, ответил Всеволод.

Через несколько дней Всеволод Сибирцев уже сидел за своим рабочим столом в Совете. Был он очень примечательной внешности: высокий, рано облысевший лоб, лицо вокруг окаймляла темная борода, а усы он выбривал, во рту вечная трубка. Друзья звали его Боклем за схожесть с этим английским историком. По мешковатой фигуре его сразу можно было заметить на большом расстоянии, среди сотни людей. Исполнилось ему двадцать пять лет, женат он не был и называл себя старым холостяком. Страстью его были политика и стихи. Ко всему этому был он удивительно веселый, с насмешливым умом человек.