Володя вынул из портфеля бумаги, бросил их в камин и поджег.

Черным ходом оба вышли во двор. Но было уже поздно. Здание Совета оказалось окруженным цепью солдат. К Косте подошел чешский офицер.

— Я должен доставить вас в «Национальный совет».. Вас я также прошу… — обратился он к Володе.

У Совета стоял автомобиль, возле него — часовые. Группа русских офицеров в погонах с криками: «Долой советскую власть!» — срывала с флагштока на здании Совета красный флаг. Напротив у кондитерской Кокина толпились любопытные, слышались ликующие возгласы.

Арестованных усадили в автомобиль.

У Солисов на даче были крайне поражены появлением утром пьяных легионеров.

— Что вам угодно? — гневно спросила Александра.

Офицер приказал солдатам произвести обыск.

— Оружие у вас есть?

— Вот лежит пистолет, — язвительно ответила Софья, указывая на лежавшего в кроватке трехмесячного сына Сухановых. — Другого оружия у нас нет.

— Я рекомендую вам не шутить, — сказал офицер. — Мои солдаты пьяные, и я за них не ручаюсь.

«Что же все это значит?» — гадали в семье Солисов, пока из города не привезли потрясшее всех известие об аресте Кости.

В момент «переворота» на Светланской улице появился человек, обративший на себя внимание своим карликовым ростом. За десять дней до «переворота» человек этот перешел границу в районе, где бродили банды Калмыкова, и тайно прибыл в город. Десять дней он скрывался. Но вот пришел его час, и он объявился. Когда он произносил в Народном доме свою первую речь, держась руками за спинку стула, свидетели этой «исторической» сцены увидели лишь его большую голову и черный галстук на белой манишке. Ростом своим и еще чем-то, неуловимым и непередаваемым, он напомнил Тьера.

Это был глава «правительства автономной Сибири» Дербер, правый эсер.

После его речи на зданиях города повисли бело-зеленые флаги. Декреты Совета Народных Комиссаров были отменены, промышленники получили обратно свои заводы, фабрики, лесопилки, мукомолки. Светланская улица наполнилась офицерами в золотых погонах. Откуда только они взялись?

Мятежные белочешские войска из Владивостока двинулись в эшелонах свергать советскую власть в крае. Навстречу, на борьбу с ними, вышли никольск-уссурийские красногвардейцы. Сучанские горняки, бросив рудники, жен и детей, пошли тайгой на помощь никольцам. Под Фениной сопкой, где плечом к плечу с русскими красногвардейцами бились чехи, латыши, румыны, китайцы, к удивлению генерала Дитерихса, красные открыли ураганный огонь, остановив мятежные эшелоны; был разбит десятый вражеский полк и потрепаны два других полка.

Покинув маньчжурскую границу, гродековские отряды устремились к Никольску. Прискакал сюда со своим отрядом и Гаврило Матвеевич Шевченко.

Рассказывали, что Ванька Калмыков со своей бандой, разбив оставленный на границе небольшой красногвардейский заслон, ворвался в станицу Гродеково. Объявив себя атаманом Уссурийского казачьего войска, он «справил пир» на дворе у Шевченко. Дом Матвея Силантьевича, на радость Шевченковых врагов, запылал, как стог сена. В огне сгорели трупы благородного отца Гаврилы, доброй матери его Марины и чернявенькой сестрички его Ганны. Уже не польется из окон дома Матвея Силантьевича песня, какую пели еще запорожские казаки. Долго будет лежать серый пепел на том месте, где стоял дом с разрисованными наличниками и тесовыми воротами, долго обгорелые бревна будут взывать о мщении.

Отряд Гаврилы Матвеевича снова повстречался с бандитами «собачьего сына» Ваньки Калмыкова. Беспощадно сносили красные казаки головы «белым чехам» и «поганым» калмыковцам.

А от моря шли все новые и новые вражеские эшелоны. Не выдержав напора вражьих сил, красные отряды, усеяв трупами бойцов и командиров Фенину сопку, отступили к Никольск-Уссурийскому. Город этот, стоящий в нескольких верстах от вокзала, в долине реки Суйфуна, не мог служить рубежом для обороны, и здесь красные командиры и бойцы особенно остро почувствовали, что терпят поражение.

Штаб мятежных войск сообщал:

«Большевики в панике покидают Никольск-Уссурийский, едва успевая грузить в вагоны раненых; эшелоны переполнены деморализованными бойцами Красной гвардии; едут на крышах теплушек. На станции горят вагоны, рвутся снаряды».

Виктор Заречный еще в дороге узнал о «перевороте». В поезде говорили, что в городе «ловят» большевиков, идут обыски. Он сошел на Первой речке — последней остановке перед Владивостоком. После некоторого раздумья направился на квартиру к Сибирцевым.

Виктор застал одну Марию Владимировну.

— Как — вы уцелели? — были первые слова Марии Владимировны, произнесенные ею в сильном волнении. — Мой Всевка арестован. Вы знаете? Схватили на улице.

— Я только что приехал из Гродеково и ничего еще не знаю, — ответил Виктор.

Мария Владимировна ввела его в комнату.

За два года, протекшие с той поры, когда Сибирцевы жили под Орлиным гнездом, Мария Владимировна мало изменилась, худее только стала (она по-прежнему много курила, и никотин съедал ее), да на высоком лбу легли волнистые морщины. В зачесанных назад темных волосах, казалось, совсем не прибавилось седины. Но, вглядевшись, можно было заметить усталость в ее лице, особенно когда она опускала глаза; порой глаза казались более задумчивыми, хотя по-прежнему выражали непреклонную волю и вместе с тем сердечность, доброту.

После Октябрьской революции основанная ею прогимназия была преобразована в гимназию. Совет отвел под гимназию помещение в одной из казарм флотского экипажа, на третьем этаже. При входе, рядом с учительской, была квартира Марии Владимировны из двух комнат. В другом конце в небольшой комнате помещались «мальчики» — Игорь и племянник Марии Владимировны по младшей сестре, ученик коммерческого училища Александр Фадеев. До ареста в этой же комнате жил Всеволод.

Закурив, Мария Владимировна стала рассказывать подробности происшедших событий.

«Переворотом» руководил русский генерал Дитерихс, служивший в чехословацком корпусе. Один из чешских полков отказался выступить, но был разоружен и отправлен на Русский остров.

«Как пригодился бы батальон Мировского с шестью пулеметами! — подумал Виктор. — Какая это была ошибка! Какая ошибка!.. Впрочем, что мог сделать батальон в несколько сот человек против тысяч мятежников? — говорил другой голос. — Мог! Мог! — настаивал первый голос. — Выступление чешского красногвардейского батальона могло привести к замешательству в рядах мятежников, остановить мятеж».

— Красногвардейцы, осажденные в штабе крепости, — рассказывала дальше Мария Владимировна, — расстреляв все патроны, сдались и вышли из здания штаба, но почти все — до ста пятидесяти человек — были заколоты штыками. Сопротивление небольших отрядов грузчиков, портовых рабочих было сломлено. Стоявшие в Золотом Роге миноносцы «Бравый», «Точный», «Твердый» и «Лейтенант Малеев» попытались в боевой готовности сняться с якоря, но на японском крейсере «Асахи» взвился сигнал «Стоять на месте», орудия повернулись в сторону миноносцев.

— Ну, если адмирал Като приказал советским миноносцам стоять на месте, — сказал Виктор, — значит, японцы были заинтересованы в успешном исходе мятежа.

— Безусловно, — согласилась Мария Владимировна.

Дрожь внутреннего волнения спирала Виктору грудь. Рухнуло в одно утро все, за что борьба длилась столько лет! Победа казалась бесповоротной — и вот…

Целые сутки Виктор пробыл у Марии Владимировны. Велико у него было желание хоть на минуту заглянуть домой, но этого нельзя было сделать. Он дал знать Серафиме Петровне.

Оставив Петюшку на попечение соседки, Серафима Петровна пошла к сыну. Она не шла, она летела, не чувствуя земли под ногами, забыв в эти минуты обо всем, думая только о нем, о своем Витеньке. Она была счастлива, что сын ее не попал в лапы к «белым чехам», как она называла мятежников, и в то же время понимала, что он должен будет опять скрываться, что для него снова вернутся времена подполья, а для нее — постоянный страх за него.