Трудно, несогласно писался ответ Ленину:
«Положение безусловно серьезное, но не безнадежное, так как, видимо, существуют громадные разногласия в действиях, особенно Америки и Японии…»
(Никто из находившихся в кабинете у Кости не знал о разговорах Вильсона с Лансингом, о сговоре их с Японией.)
«...вашу фразу: «Не задавайтесь неосуществимыми целями» просим разъяснить — вызывает разногласия… инструктируйте пределы наших дипломатических шагов местными консулами, касающихся общей политики.»
Все заседание Исполкома Виктор просидел почти в полном молчании. В нем боролись два чувства: одно — это доверие к Ленину, вера в его мудрость, в правильность его позиции, убежденность в невозможности заставить японцев и англичан покинуть берег, а суда их уйти вон из порта, в невозможность вооруженной борьбы с ними в самом городе; другое, противное первому, — это желание оказать интервентам не пассивное сопротивление (увод вагонов и паровозов, взрыв рельсов), а активное — вооруженной рукой загнать японских и английских солдат на их корабли, открыть с батарей огонь по кораблям. В нем все кипело; уязвлено было самолюбие… нет, не самолюбие, это слово здесь не годится… оскорблено было самое высокое, что было в нем воспитано с детства, как в каждом русском человеке, — любовь к своей родине. Сейчас любовь эту топтали чужеземные солдаты, и все эти разговоры о каких-то разногласиях у интервентов казались ему ничтожными… В голове был сумбур. Карахан писал об осторожной политике в отношении «союзников» (значит, пусть топчут своими толстыми подошвами русскую землю), а Ленин говорит: японцам, по-видимому, помогут все без изъятия союзники (значит, надо топить всех, но как понимать: «Не задавайтесь неосуществимыми целями»? Не топить?).
Виктор порывисто взял с подоконника свою шляпу и, ни с кем не прощаясь, вышел из кабинета.
Мимо здания Исполкома проходил взвод японских солдат, они в такт били подошвами о камни мостовой. И опять тяжелое чувство унижения, гнев и ненависть охватили Виктора.
* * *
Недели через две, передавая Виктору, зашедшему в Исполком, полученные с почтой «Известия» от б апреля, Костя сказал:
— Читай!
Советское правительство с тревогой объявляло:
«…С Востока идет новое страшное испытание. Внутри страны поднимают голову темные силы. Буржуазия Сибири протягивает руку чужеземным насильникам… Отпор японскому вторжению и беспощадная борьба с их агентами и пособниками внутри страны есть вопрос жизни и смерти для Советской республики…»
— Для Москвы, — сказал Виктор, прочитав объявление, — испытание с Востока идет, а для нас оно уже пришло, переступило порог.
Он еще раз пробежал глазами объявление и, взяв со стола синий карандаш, подчеркнул слова:
«Отпор японскому вторжению… есть вопрос жизни и смерти для Советской республики…»
— Вот, Костя, — проговорил он, положив на стол газету, — отпор безоговорочный.
— Какими силами?! — воскликнул Костя, устремив на Виктора вопрошающий взгляд.
— Какие есть, — ответил Виктор.
— Они ничтожны, Виктор, пойми ты это! — впервые Виктор услышал в голосе Кости и горечь и отчаяние от бессилия.
Вошел Всеволод Сибирцев с телеграммой в руке.
— Дальсовнарком, — сказал он, — предлагает сформировать отряд для отправки в Забайкалье, на борьбу с атаманом Семеновым.
Все трое молча переглянулись.
У СОЛИСОВ НА СЕДАНКЕ
В первых числах мая Солисы упаковали свои вещи и переехали с Ботанической улицы на Седанку, где Александр Федорович арендовал зимнюю дачу (на улице Семирадского, дом № 10), в пяти минутах ходьбы от берега залива. В городе в это время беспрерывно моросили туманы. Они ползли из Гнилого Угла по горам, спускались вниз и окутывали город. Из окон квартиры Солисов не было видно ни города, ни бухты. Все было Скрыто густым и сырым молочно-серым туманом. Сырость проникала в квартиру; соль в солонке и в деревянном ящичке в кухне постоянно была мокрой; на кожаной обуви, если ее долго не употребляли, появлялась зеленая плесень. Сын Сухановых Георгий, родившийся в апреле, не отличался здоровьем. Дед и бабушка Солисы поспешили вывезти внука на дачу. На Седанке — это одно из чудеснейших дачных мест, зелено раскинувшихся вдоль Амурского залива, — было значительно меньше туманов. Работу корректора в «Красном знамени» Александра, ставшая матерью, должна была оставить, но она устроилась в качестве учительницы в седанкинской школе.
Солисы занимали на даче просторный дом: пять комнат внизу и одна наверху, в мансарде. Внизу была столовая с дверью на террасу, спальня самих Солисов, комната Александры. Две другие комнаты занимали остальные члены семьи. В мансарде помещалась Софья.
Позади участка протекала река Седанка.
По воскресеньям на дачу приезжал Костя, иногда его сопровождали друзья, чаще всего Всеволод Сибирцев и Дядя Володя — они были наиболее близки семье Солисов. Несмотря на то что политическая обстановка в городе и во всем крае была чрезвычайно напряженной, приезд друзей на дачу сопровождался большим оживлением, в доме было шумно и весело.
Дня через два-три после переезда Солисов на дачу, в воскресенье утром, Софья и ее подруга по гимназии Наташа, жившая неподалеку, сидели на скамье у реки. Солнце заливало весь берег. У каждого художника явилось бы желание взять в руки палитру и кисть — так живописно и молодо было здесь все: и девушки в цветных платьях, и нежная зелень кустов сирени позади них, и еще влажный от росы зеленый покров у их ног. Некоторое время они молча смотрели, как тихо текла вода в реке.
— Ты, Наташа, последнее время какая-то странная, — проговорила наконец Софья.
— Я влюблена, — ответила Наташа.
— Что?! — изумленно воскликнула Софья.
— Влюблена, — повторила Наташа.
— В кого?! — с тем же изумлением спросила Софья.
— В Дядю Володю.
— Ты с ума сошла!
— Нет, я в своем уме.
— Да ведь он годится тебе в отцы! — воскликнула Софья. — Наконец, что ты в нем нашла? — уже более спокойно, но с усмешкой спросила Софья.
— Ах, он такой интересный!
— Интересный? — недоумевала Софья.
— Я удивляюсь тебе, Соня: ты чаще, чем я, видишь его, и неужели ты не находишь в нем ничего интересного?
— Абсолютно.
— Даже абсолютно?
— То есть вот столечко в нем нет интересного, — Софья показала крошечный ноготок на своем мизинце.
— Значит, ты, Соня, толстокожая.
— Комедия! — воскликнула Софья. — Влюблена! Да еще в кого — в Дядю Володю! — Она звонко рассмеялась.
Мимо них проплыли в лодке мальчишки-рыбаки. Когда лодка скрылась за поворотом реки, Наташа сказала:
— Ты, Соня, бессердечная. Вот влюбишься сама, тогда узнаешь, как смеяться.
— Во-первых, я никогда не сделаю такой глупости — влюбиться, а во-вторых… во-вторых, если и влюблюсь, то во всяком случае не в такого…
— Какого?
— Старого и неинтересного.
— Какой же он старый?
— Сколько ему лет, по-твоему?
— Года тридцать три.
— А тебе?
— Восемнадцать.
— Ты, Наташка, дура!
— Какая ты… нечуткая, Соня! Я так жалею, что заговорила с тобой об этом! Думала, что ты отнесешься ко мне как подруга, а ты… — слезы навернулись у нее на глазах.
Софья посмотрела на нее, пожала плечами.
— Да ты что, Наташа, по-настоящему влюблена?
— По-настоящему.
— А это… как? — Софья с любопытством смотрела на влюбленную подругу.
— Это невозможно рассказать, — ответила Наташа, и лицо у нее приняло выражение человека, которого впервые посетило какое-то еще не совсем понятое им самим, еще не осознанное чувство.
Перемена в лице подруги поразила Софью. Впрочем, последнее время она часто видела у Наташи такое именно выражение.
«Вот, оказывается, в чем дело!» — думала Софья.
Не зная еще чувства, посетившего подругу, Софья со свойственным ей необычайным любопытством стала расспрашивать Наташу уже без иронических замечаний:
