— Ну хорошо. А чем же он интересен? Как это у вас все получилось?

— Если бы ты послушала, как он рассказывает!

— О чем?

— Ах, обо всем, обо всем… У него такая интересная жизнь!

Софья с любопытством слушала Наташу, а та продолжала:

— Знаешь, ему было семнадцать лет, когда он стал революционером, был на каторге…

— Ну, а как у вас началось? — допытывалась Софья.

— Да у нас ничего не начиналось, я просто влюбилась в него.

— А он?

— Он?.. Он, наверное, и не знает этого.

— Ах, вот как! — Софья была явно разочарована. Она ожидала рассказа о зарождении и развитии романтической истории между Наташей и Володей, а оказывается… — А ты знаешь, Наташа, — сказала она, — у него есть жена и двое детей — девочки.

— Знаю. Жена его вышла замуж за другого, когда он был на каторге. Теперь они не муж и жена.

— Слушай, Наташка, неужели ты вышла бы за него, если бы он сделал тебе предложение?

— Вышла бы.

— Ты, Наташка, совершенно сумасшедшая!

— Ну и пусть.

На этом кончился сердечный разговор подруг. Они поднялись со скамьи и пошли по тропинке к даче.

К обеду из города приехали Костя и Володя. После обеда Володя предложил Софье и Наташе, которая явилась сейчас же, как только окончился обед, прогуляться по декавильке[39] на спичечную фабрику. Софья отказалась от прогулки, и Володя пошел с Наташей.

Оставшись наедине у себя в мансарде, Софья принялась было читать какой-то роман — она очень любила «душещипательные» романы, — но потом погрузилась в мысли о Наташином романе. «Интересно, — думала она, — чем же он заставил ее полюбить себя? Хорошо рассказывает. Но ведь нельзя же полюбить человека только за то, что у него была интересная жизнь и что он хорошо рассказывает об этом! Послушать бы его…» Она пожалела, что не пошла с ними.

Размышляя, Софья задремала на кровати с открытой книгой у изголовья.

Вечером Софья предложила Володе пойти на залив — она была охвачена желанием узнать, чем же он покорил Наташу.

Был тихий, теплый вечер. Солнце уже давно зашло, потухало небо, темнел залив. На сопках, прямо против Седанки, горел лес. Это был большой пал — яркое пламя шло к югу, растянувшись на несколько верст.

— Как горит лес! — сказала Софья.

— Да, ужасный пал, — отозвался Володя. — Гибнут огромные богатства.

— Расскажите что-нибудь, — попросила Софья.

— Что же вам рассказать?

— Про каторгу.

— Про каторгу? Почему именно про каторгу?

— Вы же были на каторге, вот и расскажите. Про вас говорят, что вы бывший каторжанин. Слово-то какое страшное — каторжанин!

Володя улыбнулся.

— Ну, если вас интересует каторга, пожалуй, расскажу.

Почти всю дорогу до Океанской — они шли по песчаному берегу — Володя рассказывал о царской каторге. Он начал издалека, с декабристов, потом стал рассказывать о каторге тех лет, когда он был в Горном Зерентуе. Рассказывал он действительно мастерски. Перед взором Софьи прошла жизнь каких-то совершенно необыкновенных людей, бескорыстно жертвовавших всем — личным благополучием, жизнью — во имя идеи, как говорил Володя. Она кое-что читала о французской революции, да и о русской революции попадались ей в руки книги, но они не захватывали ее; да и сама революция, тайфуном пронесшаяся над страной, не изменила строя ее душевной жизни. В ее душе было тихо, как в речной заводи.

— Неужели вы ни разу не пожалели на каторге, что стали революционером? — спросила она.

— Пожалел? Что вы! Я считал себя счастливым.

— Это просто непонятно: сидеть на каторге и считать себя счастливым!

— Не поймите мои слова так, что сидеть на каторге — одно удовольствие. Один этап чего стоит! От Сретенска до Горного Зерентуя я шел пешком в партии, где были сплошь уголовные, я один политический. Идти в партии уголовных — это пытка. На мое счастье, среди уголовных нашлись чудесные люди. Всегда буду помнить красавца Георгия Санакидзе — грузинского националиста, страшного ненавистника самодержавного строя. Был еще один грузин, фамилии его не помню, тоже красавец, с огромной бородой, живописный, как библейский пророк. Оба они отличались от остальных уголовных высокой нравственностью. Из партии, которая ушла перед нами, бежало двое. Наши конвоиры, мстя за побег каторжан, избивали нас прикладами. На пути в Горный Зерентуй есть этап Кавыкучи Газимурские и просто Кавыкучи. Расстояние между ними сорок четыре версты. Переход этот самый тяжелый. Об этом переходе каторжане говорили: «От Кавыкучи до Кавыкучи глаза повыпучи». В Кавыкучах нас встретила новая команда, которая так же в дороге зверствовала. От последнего этапа мы уже не могли двигаться пешком, лежали на подводах, как трупы. Тюремный врач в Зерентуе, осмотрев меня, сказал: «Лечить его бесполезно — у него не осталось живого места». Но я, как видите, выжил. При начальнике тюрьмы Высотском начались такие издевательства, что многие не выдерживали и кончали самоубийством: травились, перерезали вены, один облился керосином, чтобы сжечь себя, — едва спасли его. Сазонов[40] отравился, оставил записку, которая нас всех потрясла. Он написал: «Товарищи, сегодня ночью я попробую покончить с собой. Если чья смерть и может приостановить дальнейшие жертвы, то, прежде всего, моя. А потому я должен умереть. Чувствую это всем сердцем». Кончалось письмо так: «Сердечный привет, друзья, и спокойной ночи!» Утром нашли его в камере мертвым.

— Какой сильный человек! — воскликнула Софья.

— Нет, это он от слабости духа. Покончить с собой — дело нетрудное. Трудно бороться.

— Но он думал, — возразила Софья, — что своей смертью приостановит зверства.

— Надо было протестовать против зверств, а не умирать добровольно.

— Вы протестовали?

— Конечно. «Протестантов» оказалось тринадцать человек. По распоряжению начальника Нерчинской каторги Эфтина нас всех отправили в Кадаинскую каторжную тюрьму, где условия были очень тяжелые. Знаете, в Кадае в свое время был заточен Чернышевский. Потом меня отправили в Кутамарскую тюрьму, где я попал в карцер, а из карцера — в больницу. Тюремный фельдшер Аразов — хороший был человек — выходил меня. В России пошли протесты против зверств, царивших в каторжных тюрьмах. Высотского убрали, и товарищи добились моего перевода опять в Зерентуй.

— Вы были смелый, ничего не боялись? — уже с нотой восторженности в голосе спросила Софья.

— Кажется, ничего не боялся.

— Я люблю смелых людей. Моя бабушка тоже ничего не боялась. У нее было имение, вернее — у дедушки. Он любил лошадей. У него была конюшня рысаков. Не жалел денег на покупку лошадей. Правда, не жалел и самих лошадей. Однажды он купил в Калише двух рысаков, за каждого заплатил по три тысячи рублей. Возвращался на них в свое имение, был пьяный и так гнал их, что, когда коляска подкатила к подъезду дома, взмыленные кони упали и тут же издохли. Бабушка была другого характера, старалась сохранить свое добро, которое проматывал дед. Но я хотела сказать о другом. Я хотела сказать о ее бесстрашии. Вот это была женщина! Мама рассказывала, однажды ночью на конюшню проникли конокрады. Ни дед, ни прислуга — никто не решился выйти из дома. Бабушка — она была величественная женщина — надела свой длинный, широкий белый кружевной пеньюар, белый чепец, взяла в руку бронзовый канделябр с тремя зажженными свечами и вышла во двор. Держа высоко канделябр со свечами, она пошла прямо на конюшню. Конокрады, должно быть, приняли ее за привидение, бросили коней и разбежались. Ах, какая она была храбрая! Моя сестра Шура вся в нее, боится только мышей. Увидит мышь и вся задрожит, может умереть от страха, честное слово! — Софья рассмеялась. — Ну, рассказывайте дальше. Я вас перебила.

— Да я уже все рассказал.

— Ну, еще что-нибудь.

— Бывали на каторге и счастливые дни, — возобновил рассказ Володя. — В Зерентуе произошла моя встреча с братом Емельяном[41]. Трудно вам описать нашу радость. Вы только подумайте: увидеть родного брата — и где: на каторге! Когда он вошел в камеру с вещевым мешком в руке, я думал, что это галлюцинация. Но через мгновение я бросился к нему, — и что тут было! Товарищи плакали, глядя на нас…