Виктор обнял мать. Она почувствовала, как нежно он ее любит, но она не знала всего, что происходило в этот момент в его душе; она думала об опасности, нависшей над краем и над ее сыном, а он в этот момент думал и о ней: он знал, как она страдает, и ему нестерпимо было жаль мать — утешением ей теперь будет разве вот только внук.

— Женя-то как же теперь? — говорила Серафима Петровна.

— Женя? Да… — Виктор неопределенно повторил несколько раз: — Да, да…

Необычная задумчивость Виктора усилила у Серафимы Петровны чувство беспокойства.

С печалью в сердце ушла она от Виктора, а Виктор, подавленный всем происшедшим, ходил из угла в угол по комнате Марии Владимировны.

Александр Васильевич Суханов пережил новый удар. Люди его круга злорадствовали: «Сынок-то в лагерях, за колючей проволокой…» Глаза старика наполнялись гневом. Сын его Константин — честный человек! Патриот! «А вы? — обращался он мысленно к именитым людям города, всплывшим опять на поверхность. — Вы — подлецы, продающие родину!»

Александр Васильевич будто глядел в воду. Интервенция действительно началась. Но он не думал, что она примет такой характер. Он полагал, что «Черный дракон» начнет действовать. Ну, и Белый дом не будет дремать. «В конце концов, — рассуждал он, — они могут договориться о «сферах влияния» на русском Дальнем Востоке». Но у него и в мыслях не было, что на приморскую землю вступят еще войска других стран. А тут еще легионеры. Это уже разбой международный. Этого он не ожидал. Он не мог смотреть из окон своего кабинета на Золотой Рог, где стояли иноземные суда. Прежде, бывало, тоже приходили иностранные военные корабли, но это был визит вежливости великой державе. Теперь они врываются в бухту как пираты и направляют орудия на город.

Он ходил в гневе по кабинету. Иногда останавливался у раскрытого окна. За окном тихо перешептывались тополи, а на душе у него была буря. «Ах, Костя, Костя!..»

В это время в гостиной за круглым столом сидела Анна Васильевна со своей знакомой.

— Давно что-то не заходили, Глафира Семеновна, — говорила Анна Васильевна, в голосе у нее слышалась тоска.

— И дела не делаю и от дела не бегаю, — отвечала Глафира Семеновна, пожилая, но очень бойкая женщина. — Я на минуту к вам. Хочу посоветоваться с Александром Васильевичем. Новая власть не признает советских бумаг… Как здоровье-то ваше?

— Да не могу похвалиться.

— А Александр Васильевич?

— Здоровьем как будто крепок, а горе окончательно сокрушило его.

— Да, с сынком-то опять несчастье. Говорят, весь Совет в лагере.

— В том помещении, где Костя, двадцать один человек. Рядом, в казарме, двести человек красногвардейцев: и русские, и чехи, и мадьяры.

— Это что же, все большевики?

— Стало быть, большевики.

— У сына были?

— Сразу после ареста, когда их содержали на гауптвахте в Гнилом Углу, была. Потом перевели в лагерь, за Минный городок. Даль-то какая! А ноги у меня больные. Сердце стало никуда… Не хожу, да и свидания было прекратили. Теперь опять разрешили. Дочь ходит с передачами. Сидят все за колючей проволокой. Считаются военнопленными. Костя — пленный! — в ее голосе послышалась горечь. — В родном городе — пленный! Не воевал — и пленный!

— Ну теперь, может, Александр Васильевич назначение получит на высшую должность…

— Да вы что, Глафира Семеновна! — тоном возмущения произнесла Анна Васильевна. — Да разве он пойдет к белым! Плохо вы его знаете, Глафира Семеновна!

Гостья прикусила язык.

— В газетах пишут, — заговорила она, — что- сюда приехал французский генерал Жанен. Городской голова Агарев речь произнес: «Добро пожаловать…»

— Они теперь всем — и японцам и американцам, — всем говорят: «Добро пожаловать». В городе ликуют. Костя рассказывал дочери: в лагерь приезжали какие-то дамы «смотреть большевиков». Наглые, говорит, такие.

— А как невестка?

— Живет у своих на Седанке. Ей, бедной, тяжело приходится. Средств никаких нет. Она у нас не бывает, а дочери рассказывают. Из школы ее уволили. Сказали, что не могут доверить воспитание детей. И от людей бывают неприятности. Недавно вот сидела она с ребенком — сын у них — около дачи на скамье, мимо проходили какие-то барыньки. «Что, говорят, еще не повесили вашего супруга?» Вот ведь какие люди! А тут как-то полоскала она белье в речке, так какая-то женщина с другого берега язвила: «Что, без муженька? Скоро без сынка останешься. Пьяные Калмыковцы говорили, что убьют твоего совдепчонка. Сама слышала». Вот какие люди! И откуда такая жестокость у людей! Ну, говорил бы кто-нибудь, а то ведь женщины! Горя у нас, Глафира Семеновна, столько, что… Так вы по какому делу к нему? — вставая с кресла, проговорила Анна Васильевна.

— Да все по тому же, по какому приходила при советской власти.

— Так я скажу ему.

Анна Васильевна пошла к мужу.

Глафира Семеновна оглядела гостиную.

«Всё на месте, — подумала она, — всё как было, а жизни той уж нет. Горе за горем. Пришла беда — отворяй ворота. Эх-хе-хе!» — она вздохнула.

Вошла Анна Васильевна.

— Пройдите, пожалуйста, Глафира Семеновна, в кабинет. Просит вас.

Глафира Семеновна живенько встала с кресла и пошла к двери.

Разговор у нее с Александром Васильевичем был не относящийся к нашему повествованию, и передавать его мы не будем.

Виктор Заречный снова стал Некрасовым Юрием Федоровичем. Старый бессрочный паспорт, когда-то отобранный у него при аресте и обнаруженный им в делах охранного отделения, служил ему вторую службу. На Фонтанной улице он снял комнату. Работал Виктор, добывая средства к жизни, в правлении Союза приамурских кооперативов.

Изредка он навещал Серафиму Петровну, обнимал мать и любовался сыном, который рос и все больше и больше походил на Женю. Когда Виктор открывал дверь в домик к матери, его охватывало чувство необычайной радости. Но вот он брал Петюшку на руки, прижимал к себе, смотрел в его большие карие глаза, точь-в-точь как у Жени, — и тоска заползала к нему в душу. Уходил он с Двенадцатой улицы всегда с печалью в сердце.

Шли дни. Скрываясь, Виктор встречал то одного, то другого из уцелевших от ареста большевиков. Скоро стала возникать подпольная организация. Александр Федорович Солис опять выручил: стал фиктивным владельцем типографии, той, что была создана прошлой осенью. Здесь сейчас печаталась газета подпольного комитета, печатались и подпольные листовки. Теперь Александр Федорович помогал большевикам не ради любви к зятю-большевику, сидевшему за проволочной оградой. Он видел, какую подлую роль играло «правительство» Дербера, настоящими-то патриотами своей родины оказались большевики, — поэтому Александр Федорович и помогал им.

На Светланской улице, у бывшего «адмиральского дома», украшенного флагами стран-оккупантов, почти ежедневно происходили встречи и парады прибывавших войск; блистали орденами и аксельбантами офицеры японской морской пехоты в белых костюмах, армейские офицеры в одежде защитного цвета и в хромовых сапогах; были тут американские, английские, французские офицеры и с ними русские полковники и генералы с царскими крестами на груди, отдававшие бывшую свою родину на растерзание иноземцам. По улицам шли солдаты двунадесяти языков в своих национальных формах, мулы тащили повозки с продовольствием и амуницией. Панели переполнялись огромными толпами любопытных. На балконах белели шляпы и шляпки, панамы и пробковые шлемы. Лишь кое-где виднелись платки и кепки обитателей рабочих слободок, — простые люди не покидали своих жилищ на окраинах города, там они кляли интервентов.

Однажды три дня подряд Виктор ходил на пристань для встречи с участниками подпольной организации — грузчиками, и за эти три дня из-за океана прибыло семь пароходов с японскими и американскими солдатами и боевым снаряжением.