Жители Оловянной вышли встречать победителей.

Протискиваясь через толпу, к Лазо подбежали несколько бурят в своей национальной одежде. Один из них в сильном волнении стал говорить:

— Ты будешь Лаза?

— Я — Лазо.

— Это чо же такое, паря: один разбойник ушел, другой пришел?

— Постой, постой! В чем дело?

— Семенов грабил, а теперь ты грабишь…

— Я никого не граблю.

— А кто велел овец из моего стада взять? Двадцать овец увели твои люди.

— Какие люди? Где? Пойдемте разберемся.

Выяснилось, что грабеж произвели анархисты Пережогина.

— Ложка дегтя в бочку меда! — с возмущением произнес Лазо.

Впереди осталась преграда — река Онон, глубокая и быстрая. При своем отступлении в апреле Лазо взорвал одну ферму железнодорожного моста у левого берега реки. Один паром был разбит советской артиллерией, когда враг переправлялся через реку, два других парома стояли у правого берега. У самого моста на том берегу в окопах залегла семеновская пехота с пулеметами. С холмов по станции Оловянной и по поселку через Онон непрерывно била вражья артиллерия.

В окружении членов полевого штаба, командиров и политработников отрядов Лазо стоял на наблюдательном пункте возле батареи, над Ононом. Их скрывал бугор. Отсюда прекрасно было видно расположение вражеских предмостных укреплений.

«Нападение должно, быть всегда неожиданным», — не раз говорил Лазо. И теперь он повторил это командирам.

— Семеновцы не ожидают нашей скорой переправы через Онон, но мы должны сегодня же начать подготовку к переправе. Дня через два начнем обстреливать их продольным огнем, — обращаясь к начальнику артиллерии Шрейберу, добавил Лазо.

На разъезде № 73, за Ононом, дымили семеновские паровозы.

— Надо захватить паровозы и подвижной состав, — размышлял вслух Лазо. — Это задача аргунцев.

Со всеми командирами Лазо спустился с холма.

Неподалеку от моста, за холмом, путевые ремонтные рабочие под руководством линейного железнодорожного мастера скрепляли бревна, которые должны были служить для перехода через Онон, между разрушенными фермами. Линейный мастер объяснил, как он думает использовать бревна.

— Хорошо, — одобрил Лазо.

Десять дней шла подготовка к переправе.

Над левым, советским, берегом Онона, и над правым, занятым семеновцами, и над самой рекой, шумно катившей темные воды, сплошной, густой массой нависли тяжелые тучи. Была непроглядная темень. У советского берега, опустившись с ближайшего быка одним концом в воду, висела, как лестница, взорванная ферма моста. Между берегом и фермой зловеще урчала водяная бездна. На вражеском берегу то и дело бухали орудия и нет-нет, раздирая душу, испуганно тарахтел пулемет. В поселке при станции Оловянной прокричали петухи.

Дозорные красногвардейцы, спрятавшись за фундамент, который служил опорой для первой фермы моста, переговаривались между собою.

— До чего же плохо живет человек на земле! — сказал один.

— Это как кому. Кому и очень хорошо, — возразил другой.

— Нет, брат, сегодняшний год всем плоховато. Все взбудоражено, вся жизнь.

— Ну, буржуи — те сидят в тепле и едят белый хлеб с мясом.

— Ох, и у них тоска на сердце! Рушится их жизнь… Я вот и думаю: это от тоски они такие лютые.

— Это ты верно говоришь; волк давится костью, а враг — злостью.

— А вот ума у них нет: чем они лютее, тем народ отчаяннее воюет с ними. Ты видел председателя Оловянниковского Совета: отрезали уши, вырвали язык, выкололи глаза… Не дают пощады ни старикам, ни бабам, ни детям. Сколько изуродованных трупов рабочих нашли около оловянного рудника! Что это такое?

— Это от злобы: чуют, что конец ихний пришел… Ну, а тебя-то почему, я вижу, тоска гложет?

— Да вот смотрю на тучи, на все кругом, слушаю, как бухают, и… вот и сосет она… Да это пройдет.

— Знамо, пройдет. Справимся с контрой — заживем.

— Ох, браток, делов будет много! Успокоить землю, когда все поднялось, — это, брат… Онону течь да течь… — Дозорный заговорил вдруг тревожно: — Слышишь? Идут.

— Слышу.

Они сжали в руках винтовки.

— Командир, — всмотревшись в темноту, сказал тот, который жаловался на тоску. — Не один.

Подошли Бородавкин, Володя, Кусакин, Гульбинович, Бычков.

— Ну как, товарищи, все в порядке? — тихо пробасил командир отряда.

— Все в порядке, товарищ Бородавкин.

За час до этого с великими предосторожностями закончились работы по наведению бревенчатого моста к нависшей над водой ферме.

— Ну, товарищ Кусакин, — обращаясь к командиру роты моряков, шепотом проговорил Бородавкин, — можно начать.

— Есть, товарищ Бородавкин, начать, — прошептал Кусакин басом.

Задача у роты моряков была трудная: добраться до фермы, повисшей со второго быка, влезть по железным клеткам фермы на уцелевшую часть железнодорожного моста, поднять туда морские пулеметы и неслышно подойти к вражескому берегу.

Кромешная тьма помогала морякам. С карабинами за плечом, с ножами на поясе, обвешанные гранатами, матросы один за другим переходили по настилу, положенному на сваи. Внизу, словно недовольная всем происходившим, ворчала река. Дойдя до фермы, матросы лезли вверх.

Вот и командир роты Кусакин, а за ним командир отряда Бородавкин пошли по зыбкому мосту. Перейдя через реку, они взбираются по клеткам фермы на мост. А по бревнам два матроса уже тащат пулемет. Сверху спустили два конца веревки… Вот пулемет повис в воздухе. «Не оборвалась бы только веревка», — думают стоящие внизу. Нет, все хорошо. Пулемет выше и выше. Его уже подхватывают сильные руки храбрецов.

Никто не думал, что совершается что-то необыкновенное. Один из матросов сорвался с фермы и упал в бурную реку. Кто он был, никто не знал, фамилия его так и осталась неизвестной. О нем только подумали: «Бедняга!» — и сейчас же забыли. На правом берегу не прекращалась стрельба. Ожидая переправы через Онон, враг и днем и ночью обстреливал советский берег и прочесывал мост. Шальные пули ранили то одного, то другого моряка: кто сваливался с фермы в воду, река уносила его; кто, выпустив из рук карабин, безжизненно повисал на железных перекладинах фермы; кто оставался лежать на мосту, обняв ружье. В страсти, с которой люди шли в наступление, в бесстрашии, в добровольном приятии смерти бойцами была сила армии Лазо и самого командующего Сергея Лазо. Не только в военном таланте заключалась его сила — она была в матросах, так просто умиравших на железном мосту, под которым бурно катился холодный, черный Онон, сила эта была в преданности революции боцмана Кусакина, кузнеца Бычкова, слесаря Гульбиновича. Страсть, с которой бойцы бросались на врага, вдохновляла Лазо и возбуждала, усиливала бурлившую в нем самом страсть.

Прошло всего три недели, как прибыл Дальневосточный отряд, но Лазо, отличавшийся общительностью и привязанностью к людям, успел полюбить дальневосточников. Особенно его тянул к себе закаленный в революционной борьбе комиссар Дальневосточного отряда. Дядя Володя всюду сопровождал его и в свою очередь глубоко привязался к нему, покоренный его обаятельностью, культурой, военным талантом…

Но вот на берегу показалась знакомая всем фигура главнокомандующего.

— Сколько перешло? — подойдя к комиссару отряда, быстро спросил он. Лазо оставался внешне спокойным, но глаза его были полны волнения.

— Шестьдесят, — ответил Дядя Володя.

— А пулеметов?

— Пока один.

— За два часа шестьдесят человек и один пулемет!.. По тридцать человек в час! Мало. Медленно. До рассвета не успеем переправить даже роту моряков. Торопите людей. Услышите на мосту «ура» — дайте команду оставшимся на берегу кричать «ура»… беспрестанно, как кричат, когда идут в атаку.

Лазо быстро пошел по настилу.

Видно было, как он, ухватившись руками за клетку повисшего над водой пролета, полез вверх.

— Командующий уже там, — говорил Володя матросам, подходившим к мосту. — Не отставать! Проходите, проходите, ребята!