Проходили дни, недели, а царь Иван Васильевич на поправку не шёл. Он изнемогал, сжигаемый горячкой, стеная, жаловался Алексею Адашеву, который сутками не отходил от его ложа:

   — И я с ними говорить много не могу, а они свои души забыли. И нам и нашим детям служить не хотят. Потому говорю тебе, сын Адашев, позови своего отца-справедливца, — и как он скажет, так и будет.

От этих слов государя в груди у Алексея всё дрогнуло. Он знал, что его отец не пойдёт против своей совести. Знал Алексей и то, что отец был выразителем дум тех именитых бояр, которые отказывались целовать крест младенцу Дмитрию. Алексей нашёл отца в Поместном приказе. Он читал составленный по воле царя Ивана Четвёртого «Родословец».

   — Батюшка, государь тебя видеть хочет, — сказал Алексей.

   — Ведаешь ли зачем? — спросил Фёдор Григорьевич.

   — Ведаю: кому ты крест целовать будешь при здравствующем государе. Ты уж не сироти нас.

   — Ох, Алёша, спроси он меня о чём другом, ответил бы в лад ему. А так... Ладно, пока иду до опочивальни, ещё подумаю.

   — Проводить тебя?

   — Лучше не ходи со мной. Вот садись и вычитывай, огрехи ищи.

Кряхтя, Фёдор Григорьевич поднялся со скамьи и тяжёлой походкой усталого человека отправился в царский дворец. Сам он сильно недомогал. Сказывались годы жизни на пределе сил человеческих. Ему шёл шестидесятый год. В опочивальню старший Адашев вошёл, склонив голову. Не хотелось ему смотреть в пронзительные глаза царя. Чуял он сердцем, что царь одолеет болезнь, поднимется и тогда припомнит всем, кто шёл против его желания. Но был Фёдор Григорьевич не только придворным служителем, но ещё и воеводой по духу, потому поднял голову и взглянул царю в глаза.

   — Вижу я, государь-батюшка, что ты скоро вновь сядешь на боевого коня. В глазах у тебя уже жажда жизни светится.

   — Не льсти, Адаш, не льсти. Вот спрошу тебя, и пошатнёшься.

   — Спроси государь.

   — Будешь ли ты целовать крест царевичу Дмитрию?

«Вот оно, прямо в лоб на пороге, — мелькнуло у Фёдора Григорьевича. — Да уж где наша не пропадала, не буду кривить душой. Скажу, как думаю».

   — Ведает Бог да ты, государь! Тебе, государю, и сыну твоему, царевичу князю Дмитрию, крест целуем, а Захарьиным с братией нам не служить. Сын твой, государь, ещё в пелёнках, и владеть нами Захарьиным с братией. А мы уж от бояр до твоего возраста беды видели многие.

   — Всё сказал, правдолюбец?

   — Всё, государь-батюшка.

   — Коль так, одно мне остаётся: выздоравливать, — ответил царь и, похоже, улыбнулся.

Так и случилось, что те, кто ратовал за выздоровление государя, не ошиблись. Он и впрямь поднялся к концу зимы, но был измождённый, бледный и вовсе бездеятельный. Выздоровление государя, казалось бы, принесло конец распре между двумя партиями бояр и других вельмож, и многим почудилось, что она забыта. Но сие только почудилось. Ни царь, ни все родные и близкие царицы Анастасии не могли забыть поругания своих имён, доносившегося в их адрес сторонниками князя Владимира Старицкого.

Однако, многим на удивление, Фёдор Григорьевич Адашев после болезни царя вскоре же получил боярство. Алексей Адашев оставался разумом и душой Избранной рады, как назвал князь Андрей Курбский всех, кто вместе с Алексеем Адашевым, Сильвестром, Иваном Пересветовым и Иваном Выродковым стояли у правления Русским государством. Но подспудная волна опалы, невидимая простым глазом, уже накатывалась на Адашевых. И если Даниила Адашева повысили по службе: ему дали самостоятельное воеводство и во главе тысяч ратников он пошёл в Среднее Поволжье усмирять мордву, черемисов, татар, удмуртов, — то его отец был отправлен весной пятьдесят третьего года всего лишь вторым воеводой в Казань.

Но там, в Казани, славного человека, правдолюбца не предали забвению. В одном из православных храмов Казани осталась как память о воеводе Адашеве чудесно исполненная икона, позже внесённая в писцовые книги 1566-1568 годов.

В Васильсурске зиму 1553 года жили тревожно. Что ни день, ждали, как на волжский лёд выкатится с левого берега реки тысячная лавина яростных черемисов и прихлынет под стены города. Дозоры на крепостной стене день и ночь не спускали глаз с лесной заречной стороны. Там была земля черемисов, враждебных Руси, и после покорения Казани, словно в отместку русичам, они взялись за оружие и начали военные действия. Ещё в декабре на глазах у сотен горожан на волжском льду были порублены гонцы, шедшие из Казани в Москву, а с ними многие торговые люди. Побоище на виду у васильсурцев было задумано не случайно. Верховод восставших черемисов, родовой старейшина Тугай, наказал своим воинам:

— Берите всех, кто пойдёт к Васильсурску из Казани, и убивайте их на глазах у горожан. Пусть знают нашу великую силу.

В Васильсурске в эту пору стояло заставой всего две сотни ратников. Пока они оседлали коней да добрались до места побоища, черемисов и след простыл. Той же ночью из Васильсурска ускакал гонец в Свияжск, где находилась большая сила — полк воеводы Бориса Салтыкова-Морозова. Теперь в городе с нетерпением ждали, как отзовётся на весть о гибели царских людей свияжский воевода. Ушёл той же ночью и гонец в Москву.

А через несколько дней ранним утром из-за Волги показалась конная орда черемисов. Их заметили вовремя, и воины вместе с несколькими сотнями горожан поднялись на стены в ожидании приступа. Орда подошла к самому городу, и полетели в защитников стрелы. Черемисам ответили, среди них появились раненые, убитые. Из-за Волги показались несколько саней, на которых везли лестницы. Защитники поняли: быть приступу. На стены были подняты камни, обрубки брёвен, жерди, чтобы разить врага на лестницах. Черемисы спешились, человек по десять схватились за лестницы и побежали к стенам, приставили их, воины под прикрытием сотен стрел начали подниматься на стены и, обнажив сабли, устремились в сечу. Но закрепиться на стенах черемисам не удалось: васильсурцы одного за другим сбивали их. Они падали в засыпанный снегом ров.

Неожиданно всё изменилось. В стане черемисов возник гвалт, шум. Это примчал дозор и сообщил, что по Волге от Свияжска движется конная рать. Так и было.

На помощь Васильсурску шёл конным строем со сторожевым полком воевода Борис Салтыков-Морозов. Едва черемисы отхлынули от Васильсурска и скрылись на левом берегу Волги, как в виду города появился сторожевой полк, а его дозор повернул к лесу, где скрылись черемисы. Вскоре и весь полк устремился за ними. Воины сторожевого полка гнались за Тугаем весь день и всю ночь и всё-таки догнали орду на реке Цивиль. Тугай дал воинам ночью отдохнуть. Тут-то их и застали на рассвете воины сторожевого полка. Сеча была недолгой. Большинство черемисов успели скрыться в лесу, но многие были порублены и более сотни взяты в плен. Воевода распорядился повесить их, и семьдесят четыре черемиса вздёрнули на деревьях. Остальных погнали в Свияжск и там казнили как разбойников.

В это же время разбои начались и на Арской стороне за Казанью. Сказывали, что здесь предводителем у бунтовщиков был всё тот же родовой старейшина Тугай. Как это могло случиться, никто в Казани не понимал, но имя Тугая привлекало к нему в отряд и черемисов, и татар. Против них на Арскую сторону были посланы из Казани воевода Никита Казаринов и мурза Камай. Тугаевых «детей со товарищи» удалось разгромить, разогнать, а многих взять в плен. Их ждала в Казани участь повешенных в Свияжске. Потом это начало войны с черемисами будет названо первым этапом, в котором московские рати не участвовали.

Однако вскоре московские рати потребовались. Волей государя на черемисов, на чувашей и мордву был наложен ясак. Он был умеренным, посильным каждому, даже бедному хозяину. Но черемисы отказались платить ясак. И когда в их селениях появились первые сборщики ясака Иван Скуратов и Мисюра Лихарёв, их схватили, долго издевались и убили.