— И всё бы ничего, великий государь, если бы не арские смутьяны. Они звали народ разрушить царский дворец. Они требовали дать волю родичам мурзы Тюрбачи.

Шиг-Алей дрогнул. Он понял, что малое поветрие грозит перерасти в бурю и её надобно остановить, пока не поздно. Но как? И он решил не угрожать народу расправами, а идти к нему и поговорить с ним. Ещё освободить арских пленников, которые, как понял Шиг-Алей, стали причиной смуты. Ещё ему хотелось поговорить с народом о том, что борьба с Русью бесполезна, что, кроме горя, она ничего не принесёт татарскому народу. И Шиг-Алей отправился первым делом в Арск, захватив с собой родичей мурзы Тюрбачи. Он отпустил их, как только жители собрались на городской площади. Он говорил арчанам о том, чтобы они забыли обиду, которую им нанёс Шемордан, чтобы проводили время в молении Аллаху и трудах праведных, чтобы забыли о разбойной жизни.

Больше двух тысяч арчан, почти одних мужчин, собравшихся на площади, слушали царя, не поднимая на него глаз. А он продолжал увещевать своих подданных, но почувствовал, что его слова, как вода, вылитая на песок, не оставляли следа в душах арчан. Им не терпелось уйти домой, чтобы продолжать точить сабли на неверных.

Царь Шиг-Алей вернулся в Казань на шестой день, да и то по причине донесённого ему слуха о том, что в следующий базарный день в Казани будет ещё более страшное побоище. Едва появившись во дворце, царь собрал своих придворных, всех предводителей войска, поведал им о поездке, о готовящихся в Казани беспорядках и приказал никого в город с оружием не пускать.

   — Каждый, кто нарушит мою волю, будет жестоко наказан, — произнёс он.

Вечером того же дня пришёл Каюм. Он был какой-то кислый, рассеянный, буркнул, что хорошо бы выпить крепкой водки. Наконец позвал Даниила:

   — Тебя хочет видеть Шиг-Алей. Идём, если готов.

   — Как видишь, я подпоясанный, — пошутил Даниил.

Знакомой дорогой кунаки отправились в царские покои.

Вот и поварня, вот длинные сени, лестница на второй ярус. Каюм опять привёл Даниила к малой двери в тронном зале и скрылся за нею. Вышел тотчас.

   — Заходи, кунак, — сказал он и открыл перед Даниилом дверь.

Царь Шиг-Алей сидел у стола. Даниил с поклоном застыл У двери.

   — Садись, боярин, к столу, поговорим немного. Адашев сел, посмотрел на царя. Лицо его изменилось, за несколько дней он словно постарел.

   — Слушаю тебя, царь Шиг-Алей.

   — Мне ведомо, что во время бунта на базаре ты был там и всё видел.

   — Да, государь, был и всё видел.

   — Скажи, что ты думаешь о случившемся.

   — Я много думал об этом, царь Шиг-Алей, но тебе о том неприятно будет услышать.

   — Говори. Всё стерплю и тебя взглядом не обожгу.

   — Спасибо, государь. — Даниил глубоко вздохнул. — Я прежде всего подумал, что это начало большого бунта. И тебе, государь, не удастся одним словом заставить казанцев отказаться от набегов на Русь. На той неделе пробудилась их жажда идти в поход. И она будет нарастать, пока ты не утолишь её. А ежели не утолишь, они попытаются найти другого царя, который повёл бы их на Русь. Такие вот невесёлые мысли пришли мне на ум, пока я стоял на базаре с мирными нитками и иголками.

Царь долго молчал. Он смотрел куда-то поверх головы Даниила. Его глаза были грустны и, как показалось Даниилу, даже увлажнились. Наконец Шиг-Алей тихо произнёс:

   — Я не укоряю тебя за правду, мудрый не по годам Адаш, я говорю тебе спасибо, что предупредил. Я и сам убедился, что алчущую жажду не утолить глотком воды. И мне остаётся одно: отказаться от престола, ибо я не сумею погасить бунт воинов, жаждущих крови. А вести за собой орду в набеги на Русь я не могу. Выходит, что такой царь всё равно не нужен орде. Потому прошу тебя, Адаш: завтра же чуть свет поспеши в Москву и передай слово в слово то, что я тебе сказал самому царю или же его любимцу Алексею Адашеву. Я его тоже люблю.

   — Завтра же уеду в Москву и исполню твою волю, государь. Я поделюсь с братом или с самим государем, если удастся, всем тем, что с твоей помощью узнал о Казани. — И Даниил встал.

   — Даю тебе волю, Адаш. — Шиг-Алей тоже встал. — Пусть Аллах хранит тебя.

   — Бог един, государь. — Адашев поклонился и ушёл.

Утром чуть свет пара московских лошадок, запряжённых в крытый возок, Пономарь на облучке, десять воинов, Каюм и Даниил покинули Казань и спустились через Царские ворота к Волге, на паром, чтобы оттуда отправиться к Москве.

В палатах на Сивцевом Вражке всё затаилось. И то сказать, стояла полночь, и почему бы не торжествовать тишине. Однако покоя здесь не было. В доме никто не спал. Все разговаривали шёпотом, боялись чем-то стукнуть. А всё потому, что вот уже больше суток мучилась в родах супруга Даниила Глафира. Младенец был таким крупным, что она никак не могла разродиться. Арбатская повитуха, пытавшаяся принять ребёнка, призналась, что не в силах помочь роженице, и незаметно для всех покинула подворье Адашевых. Такого в доме никто не предполагал, и все растерялись, не зная, что делать. Лишь Иван Пономарь не растерялся. Он позвал в поварню Даниила и сказал ему:

   — Собирайся, брат. Возьмём возок да сей же миг помчим за лучшей повитухой Москвы.

   — Да где ты её возьмёшь?

   — Знаю где. Помнишь Саломею, свою сваху? Так вот у неё старшая сестра — повитуха. Ну, о чём задумался? Пошли, быстро.

Даниил опомнился, и они побежали запрягать лошадь.

К полуночи родовые боли немного унялись, и роженица уснула. А ближе к утру Даниил и Иван нашли-таки сестру Саломеи Пелагею и обеих привезли в Сивцев Вражек. И вот уже сёстры вымыли руки, вошли в опочивальню. Помолившись на образ Божьей Матери и напевая псалом Давида, принялись за дело. Они подошли к роженице и разбудили её.

   — Вот, милушка, ты и отдохнула, и пора тебе освободиться от сынка, дать ему волю, — проговорила Пелагея.

   — Не могу я никак, матушки, — простонала Глафира.

   — Как это не могу? Ты всё можешь. А уж ежели послушаешься нас, то всё пойдёт как по маслу. Как скажем, так и делай. Ну-ка, голубушка, покажи свой животик. — Пелагея откинула одеяло и принялась растирать живот, приговаривая: — Всё у тебя славно, всё хорошо, всё у тебя готово, чтобы родить дитя. Вот я молитву заведу, ты и родишь.

Пелагея с силой разминала живот. Саломея помогала ей, и они разбудили младенца, ему захотелось на волю. Роженица застонала. Пелагея велела ей встать на колени. Она и Саломея помогли Глафире.

Роженица закричала. Младенец уже появился наполовину, потянулась пуповина.

   — «Тайна Господня — боящиеся его и завет его...» — пела Саломея, поддерживая Глафиру. — «Очи мои навсегда к Господу, ибо он извлекает из сети ноги мои...»

Младенец уже лежал на чистой простыне на руках у Пелагеи. Саломея уложила роженицу на бок, прикрыла её наготу. И та заплакала. Это были слёзы боли и радости, они обильно текли по лицу. В опочивальню заглянули мать Даниила и мать Глафиры. За их спинами стояли Даниил и Фёдор. Саломея и Пелагея запеленали младенца, и Пелагея поднесла его к Ульяне и Марии.

   — Внука вам принесла голубушка ваша.

Женщины тоже прослезились от радости. Мужчины обнялись. Даниил подумал про себя: «Вот и появился Тарх, не зря носил имя...»

   — Пойте ему новую песню, пойте ему стройно и с восклицанием. И все дела его верны, — с распевом произнесла Пелагея и передала Ульяне и Марии внука.

В опочивальню вошёл Фёдор и тоже вознёс молитвы за внука. Он спел хвалебную песнь Давида «В день предсубботний, когда населена земля». Даниил помогал ему:

   — «Господь царствует. Он облечён величием; облечён Господь могуществом, потому Вселенная тверда и не подвигнется».

Но каким жестоким бывает рок! Ещё полчаса назад Даниил не ведал о своём будущем и о будущем сына ничего. Однако в этот час радости к нему пришло прозрение. Он увидел всё, что уготовано ему и сыну. Он не прозрел только тот день, когда десница судьбы оборвёт их бренную жизнь. Прозрение было страшным. Но Даниил не дрогнул сердцем. Он верил в то, что оставшиеся годы жизни — всего двенадцать лет — он проживёт так, как заповедал ему Господь Бог. Помня, что он обречён быть воином, он принял своё прозрение, как принимают предстоящую сечу с врагом, — мужественно и стойко.