Вскоре ордынцы заметили, что на них несётся конная лавина, но не успели сосредоточиться, как на них навалился полк-ертаул. Даниил и Иван мчались в первой цепи наступающих. Адашев ничего не ощущал в груди, кроме жажды поскорее сойтись с врагами. Как он будет их бить, Даниил не знал, но меч держал в руках крепко, силы, ловкости хоть отбавляй... вот только опыта никакого, и теперь с первым ударом мечом ему предстояло добывать воинское умение сражаться. И всё-таки в этой гонке навстречу врагу ум Адашева не дремал и его не запеленало страхом. Даниил следил за Павлом Лебедем и действовал так же, как он.

В русских полетели татарские стрелы. Однако их уже некогда было пускать: рать и орда сошлись. Зазвенели мечи, сабли. Вскрикнули первые раненые, упали первые убитые. Пришёл час и Даниилу скрестить свой меч с татарской саблей. Но то ли ордынец был слабым бойцом, то ли удар Даниила был таким сильным, что сабля вылетела из рук врага и он потянулся к кинжалу, только было уже поздно: удар Даниила по шее противника опрокинул его на землю. А рядом второй ордынец, третий. Но и Даниил не одинок. Бок о бок с ним бьётся Ваня Пономарь. Тот, похоже, с пелёнок владел мечом, как фокусник. Он сверкал у него в руках как молния, разил и разил врагов без устали.

Князь Одоевский во главе личной сотни прорубил «дорогу» через строй ордынцев и теперь, осмотрев поле сечи, повёл своих воинов так, чтобы никто из врагов не умчал в открытое пространство. Но строй ордынцев становился всё плотнее, они подходили и подходили сзади. Однако сила пока была на стороне русских. Они теснили ордынцев назад, и те были вынуждены отступать по дороге, скованные с двух сторон. Полки наступали. Ордынцы пятились среди подступавших к дороге болотистых мест. И вот уже позади, за их спинами, речка Рамасуха. Тот, кто пытался перебраться через неё вброд, увязал в топких берегах, кони бессильно бились, стремясь выбраться из трясины, и падали обессиленные. Тогда ордынцы сбились близ моста и на мосту, и он рухнул под их тяжестью.

На ордынцев у моста навалился правый полк. Там началось побоище. Сотни крымцев тонули в реке. Тысячи их пытались пробиться берегом Рамасухи к суходолам, туда, где местность уже холмилась. И вскоре сеча стала затухать. Полк-ертаул добивал тех ордынцев, которых захватил на дороге, полк правой руки загонял оставшихся в живых в реку Рамасуху. Вот наконец наступил час, когда сеча была завершена. Головная часть орды не пришла на помощь тем, кто был отрезан от неё, уходила всё дальше и дальше на юго-запад, чтобы кружным путём выйти на Муравский шлях.

Ратники постепенно остывали от сечи, и надо было думать о том, чтобы помочь раненым, предать земле павших, собрать оружие, своё и вражеское. Павел Лебедь уже по-хозяйски распоряжался своими ратниками. Но тут подскакал к сотскому вестовой и сказал:

— Велено тебе, Лебедь, к воеводе идти.

Только Даниил и Иван в этот час не принимали участия в том, чем занимались воины. Они всматривались в даль и пытались разгадать, куда делся полон русских. Но будь у них даже соколиное зрение, они бы не увидели козельских пленниц и пленников. Всех их по воле князя Ахмата гнали в первой тысяче орды, и всё награбленное добро было навьючено на лошадей, ведомых следом.

Простояв неведомо сколько в поле, Даниил и Иван возвратились к своей сотне. Даниил ехал плотно сжав губы и склонив голову. Ему хотелось кричать от отчаяния. Скакавший рядом Пономарь говорил ему успокаивающе:

— Знать, не судьба, Данилушка, спасти тебе свою невесту. Попечалуйся да и порадуйся: мы с тобой крещение сечей приняли.

Даниил посмотрел на Ивана печальными, влажными глазами. Он понял, что Иван прав, что не суждено ему больше увидеть свою желанную, сколько бы он ни гонялся по степи за ордынцами. А то, что он принял крещение сечей, так это само собой разумелось. Его для того и послали в ертаул, чтобы он или голову сложил, или набрался воинской сноровки. Скажут, опала тому причиной, что он попал в ертаул, — так он бы и сам туда напросился. Все мысли в голове Даниила были ещё сумбурными. Но постепенно он почувствовал уважение к себе: ведь он не дрогнул перед лицом врага, не посрамил «своей» сотни.

Береговая служба на окраине Дикого поля, по засекам, сторожам, крепостям, рекам на Руси издавна начиналась в конце марта — в апреле и длилась порой до декабря. И каждый год снаряжалось на службу до семидесяти тысяч русичей. «Разрядные книги XVI века ярко рисуют тревожную жизнь на южных границах государства и усилия правительства для их обороны. Ранней весной в Разрядном приказе закипала оживлённая работа. Дьяки с подьячими рассылали повестки в центральные и окраинные уезды с приказом собрать ратных людей, городовых дворян и детей боярских... Посланные, собрав ратников по списку всех сполна, ехали с ними на государеву службу; укрывшихся, сыскивая, били кнутом. Городовые дворяне и дети боярские выступали в поход «конны, людны и оружны», с указанным числом коней, вооружённых дворовых людей и в указанном вооружении».

Это положение Даниил усвоил позже. А пока он отбывал не срок береговой службы, а опальное время. Однако на Руси к опальным людям всегда было особое отношение. И мало было тех, кто осуждал их или, чего доброго, презирал. Чаще всего они встречали сочувствие и даже участие в своей судьбе. Порою ими тайно гордились. Ведь опальный человек на Руси — это тот, который поднялся против несправедливости государя, существующего порядка, а вернее, беспорядка жизни.

Так относились к побратимам Даниилу и Ивану в летучем полку. После хорошей взбучки ордынцам на речке Рамасухе, где полки князей Одоевского и Микулинского уничтожили более трёх тысяч человек, захватили много оружия и коней, Даниил и Иван, не получившие в сече ни одной царапины, но бившиеся рядом с самим Павлом Лебедем, были повышены в чине, стали десятскими вместо павших. Пономарь отказывался:

   — Я хочу быть стременным при Адашеве.

Но князь Микулинский строго молвил:

   — Ты, ратник, не на деревенских посиделках, а в передовом полку, и здесь, как в монастыре, послушание исполнять обязательно.

А тут и Даниил сказал, веское слово:

   — Нам с тобой, побратим, вровень расти.

Пономарь был силён в грамоте, покладист, но и твёрд, когда надо, не умел льстить, да и не хотел, похоже. В ратном деле показал себя бесстрашным. Просто он не знал, как можно вести себя в бою по-другому, если есть одна жажда: убить врага, пока он тебя не убил. Но умирать ему не хотелось, и он ответил воеводе как должно:

   — Если так надо, князь-батюшка, я согласен быть десятским.

   — Вот и славно. А чтобы вы оба чувствовали себя уверенно в новых схватках, Паша Лебедь вас всему научит. В ертауле каждому воину особая наука нужна.

Однако ни полку-ертаулу, ни полку правой руки не пришлось наступающей осенью заниматься овладением ратного искусства. Князь Пётр Одоевский, сознавая свою вину за разорение и сожжение Козельска и сожалея о том, посоветовавшись с князем Семёном Микулинским, пришёл к благому решению. Разговор двух князей происходил вскоре после возвращения на становище близ деревни Жиздра. Шатёр поставили у речки. Стояла чудная погода, и настроение у воевод было хорошее.

   — Сколько мы простояли в Козельске, Иваныч? — спросил Одоевский Микулинского.

   — Так май, июнь, июль, — ответил тот.

   — Я и говорю, что за три месяца можно было полюбить такой славный и тихий городок. Речка Жиздра там уж больно хороша, сазаны в ней ещё лучше.

   — К чему ты клонишь, княже Пётр, не пойму. Говори уж без обиняков.

   — И правда, зачем вокруг да около. Надо нам, княже Семён, в Козельск идти и там оставаться до упора, до холодов. Помочь горожанам в обустройстве жизни. Ведь впереди зима.

   — Я разве против?

   — А коль не против, давай поднимать полки и двинем их поближе к Козельску. Лагерем встанем близ Оптиной пустыни, помолиться сходим. Вот славно-то!