Так и миновало то летнее присутствие семьи Питирима в некоем отчуждении Даниила и Кати. В следующий приезд между ними оставалось всё, как и год назад, — отчуждённость, и не более. Лишь изредка Ката бросала на Даниила вопрошающие взгляды: чего ты добиваешься от меня? Но время шло, они взрослели, и год назад в первый же день приезда Катя улыбнулась Даниилу и сказала:
— А ты чудной, Данилка. Я теперь знаю, почему ты на меня глаза пялишь. Вот уж право...
— Знаешь, так скажи, — краснея, ответил Даниил и склонил голову в ожидании услышать слово отрады на всю жизнь.
— Больно надо. Тебе и самому ведомо, а меня только пытаешь.
На том их разговор и оборвался, потому что, как вести его, они не ведали. И Катя опять сочла за должное держаться от Даниила подальше.
И вот, шагая к дому, Даниил знал, что сейчас увидит ту, которая позволила ему утонуть в глубоком омуте, а сама... Тут Даниил споткнулся, потому как у него не хватило духу определить отношение Кати к нему.
Но если Даниил думал путано и неопределённо, подвергая себя мукам, то Питирим мыслил вполне ясно: проницательность ума и житейский опыт давали ему право сделать отцовские выводы из отношений Кати и Даниила друг к другу. И у него было основание пооткровенничать с любезным Фёдором, сыном Григорьевым. И то сказать, их дети уже созрели для того, чтобы исполнить о них сговор. Надеялся он, что Катя любезна Фёдору Григорьевичу и матушке Ульяне, а Даниил давно пришёлся по душе ему, Питириму Вешнякову, да и матушке Авдотье. Да и что тут скажешь, если дружба Адашевых и Вешняковых покоилась на дружбе костромичей — его отца и деда с отцом и дедом Фёдора. Всю жизнь, почитай, провели вместе Григорий Адаш и Игнатий Вешняк, плечом к плечу. Потому породнение с Фёдором Адашевым и было желанным Питириму, оно несло благо их семьям.
Питирим был высокого мнения о Фёдоре Адашеве. Выйдя из малоизвестных костромских вотчинников, добился он при молодом великом князе Иване Четвёртом больших заслуг и почестей. Ещё будучи стольником, Фёдор Адашев получил важное государево поручение от великого князя. Его назначили в посольство в Царьград. И то, что так радовало Питирима, было правдой. «То яж осени, декабря 26 1538 года, великий князь послал в царствующий град у турскому салтану Фёдора Григорьевича Адашева, да с ним подьячего Никиту Бернядинова, да сокольника с кречеты по салтанову прошению».
Знал Питирим и то, что в малолетство великого князя Фёдору Адашеву удалось ввести в кремлёвские палаты своих сыновей Алексея и Даниила. И они стали стряпчими[3] при государевом постельничем. Сам Фёдор Адашев с каждым годом становился всё ближе к великому князю. В 1542-1543 годах он вместе с князем Романом Дашковым выполняет волю государя по описанию замосковской волости в Вохне. И вот он уже окольничий[4], в одном шаге от боярства. И сыновья его — то любому зрячему видно, счёл Питирим, пойдут далеко. Всё по их глазам, по ликам видно. Большой заряд таился в них к государственному радению. Так думал отец Питирим, пока они с Даниилом шагали через Арбат к палатам на Сивцевом Вражке.
А там дворецкий Онисим всем уже распорядился, как бывало прежде: лошади у привязи под навесом, им корм задан, повозки в ряд поставлены, а по двору лишь челядь снуёт. Чада же с матушкой уведены в палаты. Они хорошо знакомы Питириму: вывезены из векового леса и срубленные в костромской вотчине в селе Борисоглебском, в слободе Бошаровой. Размышления Питирима прервал Даниил:
— Тебе, батюшка, отдохнуть надо. А там и наши вернутся от дел. Я тут банькой распоряжусь... — Даниилу не терпелось убежать в дом и там ненароком встретить Катю.
Священнику не составляло большого труда разгадать побуждения Даниила, и он согласился с ним.
— Ты бы, сын мой, проводил меня в тот покой, где бы голову преклонить можно.
— А как же, батюшка, конечно, провожу. В наших сенях и заблудиться легко.
Однако желание увидеть Катю на сей раз не исполнилось. Как развёл Онисим гостей по покоям, так они и не выходили оттуда, утомлённые дальней дорогой, спали. И только за вечерней трапезой, когда вернулись из Кремля отец и сын Адашевы и гости спустились из светёлок вниз, Даниил увидел ту, по которой полдня трепетно билось сердце. Она появилась в покое, прячась за спиной матушки Авдотьи, и сон с её лица ещё не улетучился. Оно было румяно, губы припухли со сна. Но ничто уже не мешало проявиться девичьей стати Катерины. За минувший год, как счёл Даниил, она стала ещё краше. Сказать бы ей о том, крикнуть: «Катюша, ты мне люба!» Да всё это невозможно, потому как в трапезной полно людей. Вот брат со своей женой Анастасией ждут, когда глава семейства Адашевых обнимется с главой семейства Вешняковых и отец Питирим благословит Алексея и Анастасию. А дочь Алексея Анна уже взялась за руки с Антоном, Маша и Поля тут же вьются. Они малолетки и чувствуют себя вольно. Катя наконец подняла голову и увидела Даниила. Глаза у неё распахнулись, и она улыбнулась, дважды поклонилась ему. Даниил тоже поклонился и почувствовал, как забилось у него сердце. «Она улыбнулась мне!» — воскликнул он в душе.
Но вот все сели к столу, и Даниилу удалось занять место почти против Кати. Застолье началось, взрослые выпили русской водки. Завязались разговоры. А Катя с Даниилом, так и не обмолвившись ни словом, все бросали друг на друга мимолётные взоры. Но и на них за столом поглядывали и даже разговоры вели то об одной, то о другом. Посматривая на Катю, Фёдор говорил больше не о ней, а о Данииле, словно купец на торге, набивал цену, ещё не предполагая, что священник Питирим предложит ему свой «товар».
— Мой Даниил цепкий. Едва ноне в феврале перед царской свадьбой привели его в Кремник, как он там был замечен государем и нашёл своё место. Уж сразу после свадьбы пятеро мужей стряпчих стлали постель государю и государыне, так Данила был среди постельничих.
— В его-то годы сие великая честь, — отозвался Питирим.
— Да вот погоди, скоро будет свадьба Юрия Васильевича, брата государева, мой-то опять окажется среди первых близ князя Юрия.
— Знать, Божья благодать на него снизошла. Иной ведь всю жизнь подле господ вьётся, а выше подьячего не встанет.
— Это уж точно так, — согласился захмелевший Фёдор Григорьевич. — Да я, однако, к чинам его не погоняю. Вот и Алексея не понукал. Сам он у меня в гору поднимается. Знать, кому что от Бога дано. А ведь чтили его в Кремнике всего-то за младшего костромского сына боярского. Он же старший. Поди ж ты...
Воздав хвалу старшему сыну, Фёдор вновь взялся за младшего:
— Заметил я, однако, как Данила покружил близ воевод, так потянуло его в ратное дело вникнуть. Что будет, не ведаю...
Когда выпили ещё по кубку хмельного, отец Питирим мимоходом заметил:
— Женить бы тебе Данилу надо.
Надеялся он, что Фёдор наконец поведёт речь о его старшей дочери. И не ошибся.
— Так ведь сие неминуемо, — согласился Фёдор. — Дай вижу, какой уже год ходит мой Данила с обожжённым сердцем. Посмотри-ка на них. Думаешь, зря зыркают друг на друга?
— Так моя-то ещё молода, батюшка Фёдор, — заметил Вешняков.
— Ведаю то. А через год и невестою поднимется, глаз не оторвёшь.
— Что Богом дано, не отнимешь.
Радоваться бы отцу Питириму, что само по себе всё получилось на сватовство или на сговор похожее. Но в душе у него не было блаженного чувства умиротворённости. Он сожалел о том, что надо ещё год ждать, когда с чистой совестью можно выдать дочь замуж, не нарушив каноны православной веры. Сердце-вещун подсказывало, что всё сложится по-иному и Господь не соединит его дочь в законном браке с Даниилом Адашевым, потому как не Всевышнему, нет, а какой-то злой силе неугодно свести две чистые, непорочные души в супружестве. Однако у Питирима язык не повернулся сказать о том, что сговор ни к чему: судьбы, дескать, у наших детей иные. Да и хмель взял своё. Хотелось добрые дела вершить, и он ответил ждущему его слова отцу, радеющему за благо своего сына:
