— Спасибо, боярин-батюшка, от города Козельска и ратников за радение.

Боярину приятно слышать похвалу, но принимал он её не по чести: всё то было сделано усилиями Фёдора Адашева.

   — Твоя судьба тоже определена. Есть на Татарской улице старый мурза именем Тюбяк-Чекурча. Он купец, и ему нужен приказчик. Как придёшь, скажешь, что прислан князем Шиг-Авмаром. Торговать будешь вместе с сыном Тюбяк-Чекурчи — Каясаром. Знай, что Шиг-Авмар стар, это астраханский царевич. Его сын Шиг-Алей царю-батюшке любезен. Пойдёшь к купцу Чекурче один. Если жить при доме оставят, согласись...

   — Всё понял, батюшка-воевода. Могу ли я на торге бывать? Там ведь много татар и говоры у них разные.

   — Можешь, но не сразу. Обвыкнись у Чекурчи в лавке, наберись повадок. И вот что самое важное: для Чекурчи и для всех посторонних ты отныне Тарх. Человек именем Тарх. Да пусть не смущает тебя сие имя, оно не татарское, но схожее. Оно греческое, православное — «беспокойный», «взволнованный».

   — И впрямь, батюшка-воевода, мне легче его принять, коль оно христианское.

Боярин о чём-то задумался и вспомнил.

   — Вот что ещё. Если ты со своим побратимом Пономарём расставаться не хочешь, отбивать от тебя его не будем. Но дай ему дело. Он у тебя на черемиса похож. Пусть учит их язык. На торге черемисов много. Й чтобы взял себе имя... — Дмитрий нашёл на столе писцовую книгу, открыл, полистал. — Ну, скажем, Шогаль. Самое что ни на есть черемисское.

Большего глава Разрядного приказа не сказал Даниилу. Для какой цели их хотели подготовить, Адашеву пришлось гадать самому.

Уже на другой день утром Даниил отправился на Татарскую улицу искать дом Тюбяк-Чекурчи. А Пономарь ушёл на торг знакомиться с черемисами. «Всякой служба бывает», — рассуждали про себя друзья, но та, что выпала на их долю, была полна загадок.

Той порой сваха Саломея исполнила своё обещание. И дворяне Веригины согласились выдать свою дочь Глафиру за дворянина Даниила Адашева. И был назначен день смотрин на субботу по Богоявлению — третий день после крещения Иисуса Христа. После службы Даниил приехал в палаты Веригиных на Поварскую в сопровождении отца и матери. Предстоящие смотрины его не волновали. Ему иногда казалось, что в этой «игре» участвует не он, а некто другой, посторонний. Даниил даже посмеялся над собой: дескать, Тарх будет смотреть на невесту.

Однако его равнодушие словно ветром сдуло, когда он увидел свою суженую. Сидел он в большом покое между отцом и матерью истуканом. Но вдруг откинулась на двери занавеска, и в сопровождении родителей вошла Глафира. Глаза Даниила засверкали, лицо вытянулось, щёки вспыхнули румянцем. Стояла перед ним смело смотревшая на него девица, ну как две капли воды похожая на него, будто была сестрой-двойняшкой. То же чуть смугловатое лицо, те же чёрные глаза, чёрные брови вразлёт, нос и губы одного рисунка. «Вот чёртова баба Саломея, нашла такую, что вмиг в душу влетела. Да ведь сестра она мне, сестра!» — зашлось всё криком в груди. «Откажусь! Откажусь!» — чуть было не завопил Даниил.

А Глафира ласково и мило улыбнулась. Ей суженый приглянулся, и она готова была молвить: «Батюшка, матушка, хочу быть семеюшкой Данилушки».

Веригины догадались, что их дочь покорна воле родителей. Стол уже был накрыт для трапезы. Похоже, что и у Даниила не было желания перечить своим родителям, и Веригины пригласили сватов к столу. Глафира не села за него. Она ухаживала за всеми и в первую очередь за отцом и матерью Даниила, за ним. Делала она это ловко, и на её красивые руки приятно было смотреть. В лицо невесте, однако, Даниил боялся глядеть. Казалось ему, что он изменит своей незабвенной Катюше, с которой сидел глаза в глаза за таким же праздничным столом. Четыре года они ласкали взорами друг друга. Такое не забывается. И лишь отчая воля владела всеми чувствами Даниила, и он был вынужден вести себя так, чтобы не огорчать отца и мать, не дать повод родителям Глафиры думать о нём пренебрежительно и уже сегодня сожалеть о том, что затеяли сговор. Что ж, Даниил старался быть благоразумным, и ни у кого из Веригиных не возникло отчуждённости к Даниилу.

И пришёл час, когда Даниила отправили домой, а Глафиру в светлицу и две пары родителей принялись обсуждать всё, что по обычаю предшествовало венчанию и свадьбе. Помнил Фёдор Адашев сговор о венчании Даниила и Катерины в одном из храмов Кремля, и то желание его не источилось. Он сказал о том:

   — Думаю, Василий Михайлович, честью нам будет обвенчать детей наших в Благовещенском соборе Кремля.

   — Дорогой Фёдор Григорьевич, кто от такой чести откажется, — ответил Веригин. — И когда есть пути к тому собору боголепному, хотелось бы не затягивать обряд.

   — Вот я и думаю, что самое время после Сретения Господа нашего Иисуса Христа.

   — Да в первый четверг после Сретения, — загорелся Веригин.

   — На том и крест целуем, — утвердил Фёдор. — А вы, матушки Мария да Ульяна, как мыслите?

   — Да мы вкупе с вами, семеюшки, — ответили они дружно.

Для Даниила время до венчания пролетело как птица с одного конца Москвы на другой. Он был поглощён постижением чужого языка и уже знал, зачем это нужно. Весной он пойдёт с Пономарём сначала в землю черемисов, а оттуда, если удастся, в само Казанское царство. Странным показалось, однако, что это отозвалось на поведении Даниила с молодой супругой. Свадьбу они сыграли в феврале, как и намечалось. А в марте, после медового месяца, Даниил должен был уехать в Черемисскую землю, потом под Казань. На какое-то время он покидал дом и Москву, Даниил не знал. Глафиру оставили у Адашевых сразу после свадьбы. Они с Даниилом заняли вторую светёлку. И всё у них с первой супружеской ночи складывалось мирно, тихо и даже дружно. Нет, они не воспылали друг к другу любовью. Они честно исполняли супружеский долг. «Ну как на службе», — посмеивался над собой Даниил. Да, они целовались, и многажды, когда им кричали «горько». Да, они без смущения, без ложного стыда познали друг друга в постели. Им было приятно, но они не испытали восторга или упоения. Так было нужно по супружескому ритуалу, и родители хотели видеть алые маки невинности дочери на белых простынях. Одно они ощутили искренне: обоюдное смущение от наготы своей, которую поторопились скрыть в постели. Даниил испытывал отрадное чувство ещё оттого, что Глафира не была навязчивой. И никто из них не отказывался от мысли о том, что они похожи друг на друга, как брат и сестра. «Так уж Господь распорядился», — считали они.

И потому Даниилу легко было отлучаться на службу, где он жил под другим лицом. Там он был для тех, с кем встречался в доме Тюбяк-Чекурчи, приказчиком Тархом. В этом богатом доме, где женщины жили отдельно от мужчин, Даниил-Тарх уже через полмесяца не произносил ни слова по-русски и упорно дознавался, как называется по-татарски самые незначительные в доме вещи. Обиходный татарский язык становился для него повседневным. Через два месяца Даниил уже читал и писал по-татарски. Он познал обычаи татар и даже учил их молитвы. Он помнил одно: там, в стане казанцев, можно выдать себя самой малой мелочью, которая ведома истинному татарину.

Тюбяк-Чекурча был доволен успехами Тарха, часто повторял: «Якши, якши, Тар-хан!» Старый купец иной раз сам приезжал в лавку, где торговали Каясар с Тархом. И всякий раз с ним были два-три единоверца. Тюбяк-Чекурча представлял им сына и приказчика. Каясар говорил Тарху, что это люди царевича Шиг-Алея и даже познакомил с одним из них.

   — Это Каюм, сын мурзы. Он поставляет царевичу товары.

Другой из «купцов» чаще, чем Каюм, появлялся в лавке.

Он приходил даже и без Тюбяк-Чекурчи, заводил с Тархом речь. Даниил редко вступал в разговоры с ним. Видел он, что это проныра, и как-то спросил Каясара:

   — Кто он такой, чего ему надо от меня?

   — Да это Мунча, плохой человек, — ответил, поморщившись, Каясар.

Служба приказчика оказалась Даниилу не в тягость. Он несколько раз ездил закупать товары, и среди большого разнообразия их ему приглянулся приклад к шитью: нитки, иголки. Подумал он, что ими хорошо торговать с лотка: и места мало занимают, и цену хорошую имеют.