Весть об убийстве царёвых людей, дошедшая до Москвы, наконец-то заставила многих задуматься. В Разрядном приказе вспомнили о предупреждении Даниила Адашева, о вести, полученной от охотника Степана Лыкова. Было решено отправить на борьбу с черемисами и мордвой новые полки в помощь казанским и свияжским силам. Один из них поручили возглавить Даниилу Адашеву, воеводе двадцати шести лет от роду.

«По поводу возмущения казанцев, арских луговых людей Адашев был послан на Вятку, велено было ему с вятчины и с детьми боярскими стоять на Каме и Вятке, промышлять над государевыми изменниками казанскими и ногайскими людьми. И Даниил стоял с вятчаны по Каме, по Вятке и по Волге и побивал на перевозе во многих местах казанских и ногайских людей, а живых в Казань к воеводам прислал за всё лето 240 человек».

Из Москвы Даниил Адашев уезжал в середине января, в пору крещенских морозов. Поход был трудным, случалось, воины обмораживали лица, ноги. Больших селений на пути было мало, а в деревеньках из десяти—пятнадцати изб трёхтысячный полк не разместишь. Приходилось останавливаться на ночлеги в лесах, жечь костры. Даниил бедовал вместе с воинами. Весь путь он не покидал седла, не прятался в тёплых крытых санях. Когда подошли к Казани, морозы ослабели. В городе нашлись для ратников помещения, где раньше размещались казанские воины.

У Даниила была встреча с отцом, который стоял в Казани вторым воеводой. Даниил увидел отца, и у него защемило сердце. Ещё каких-то два месяца назад тот был полон сил, жажды действия, а теперь выглядел чуть ли не старцем. Лицо покрыли морщины, глаза потускнели.

   — Батюшка, что с тобой, родимый! — воскликнул Даниил, обнимая отца.

   — Всё у меня хорошо, всё чином, сынок. Просто устал. Живём здесь, как на вулкане. Никакого мира, никакой тишины.

   — Будут тишина и мир, батюшка. Я привёл три тысячи войска.

   — Три тысячи, — горько выдохнул Фёдор Григорьевич. — Здесь и двадцать тысяч не хватит.

   — Что же в округе происходит, батюшка?

   — Об этом потом. Ты мне скажи, как дома? Как там государь?

   — Государь уже поправляется. Видел перед отъездом Илью Мансурова, он сказал, что люто недоволен боярами. А дома у нас всё хорошо. Матушка не хворает, внук и внучки растут.

   — А как Алёша?

   — Днюет и ночует в Кремле. Говорит, государь при себе держит. С Анастасией они словно чужие. Вот одна напасть и чернит нашу жизнь. Чем всё кончится, не ведаю.

   — Опалой кончится, сынок. Ежели сам царь не догадывается, так донесут ему наконец, что Алёшка мается его Анастасией. Разумный человек, а голову потерял.

   — Говорят, что и царица на Алёшу глаза вострит. Сердцу не прикажешь.

   — А надо бы, ой надо, пока не поздно.

Фёдор Григорьевич занимал покои в царском дворце. Он хотя и был вторым воеводой, но первого пока в Казань не прислали. Потому вся полнота власти была у него. При нём были слуги, дворецкий. Убранство покоев здесь не изменилось, как помнил Даниил. И всё было бы хорошо, но не хватало парной русской баньки, а так хотелось помыться! Отец, словно разгадав желание сына, сказал:

   — Ладно, про Алёшу ещё поговорим. Тебе с дальней дороги надо помыться, у нас теперь тут баню устроили по-нашему.

   — Разумное сие. Ох как славно помыться в своей баньке! Так ты, батюшка, распорядись, а я ратников пока обойду, посмотрю, как устроились. Вернусь же с Иваном и Степаном. Да, спросить хотел: видел я, что в палатах князя Шемордана кто-то живёт. Уж не сам ли князь...

   — Сын его вернулся из Москвы. Зайди к нему ненароком.

Отдых Даниила и его ратников в Казани получился коротким, всего два дня в тепле побыли. Вечером в первый же день, как помылись три побратима в бане да пришли к трапезе в покой Фёдора Григорьевича, он их просветил, что происходит в Казанском крае. Выпили хлебной водки, закусили, и Фёдор Григорьевич повёл речь:

   — Помните, в прошлом году, десятого октября, были послы черемисов? Так они, хотя и поклялись признать русскую власть над собой, на самом деле обманули нас и восстали. В декабре они вошли в арскую и побережную стороны, и к ним примкнули татары и южные удмурты.

   — И что же теперь? — спросил Даниил.

   — Чем дальше, тем хуже. Разбойные отряды уже на подступах к Казани в лесах засели.

   — Но здесь же есть силы прогнать их.

   — Тут, сынок, всё не так просто. Мы посылали два отряда по четыреста человек и половину потеряли. Против нас стоит коварный враг. Наши преследовали его, а он рассеялся по лесу, а потом в спины ударил.

   — С ними и впрямь трудно воевать. Они ведь дома дерутся, им и стены помогают, — согласился Даниил.

   — То-то и оно. К тому же поговаривают, что у них предводители лихие. Ты ведь не забыл мурзу Тюрбачи?

   — Как забыть?!

   — Он, говорят, остался жив и ноне глава татарского войска.

   — Хотел бы я увидеть его да сойтись в честном бою.

   — Не сойдёшься, сынок. Он впереди воинов, как наши воеводы, не ходит. Он всё время в тени. А вот ежели кто из русских попадёт в полон к нему, сам терзает.

   — Охотников на этого зверя надо пустить, они и достанут его, — заметил сидевший до сих пор в молчании Степан.

   — Вот и собери их, сходи за ним, — отозвался Фёдор Григорьевич. — По глазам вижу, что тебе это посильно.

Даниил задумался. Он и сам бы вместе со Степаном пошёл за мурзой Тюрбачи, да ему сие не дозволено. Его долг в другом: перекрыть пути южным удмуртам к Казани, остановить их на рубежах русской земли любыми путями и, если нужно, силой оружия. Трудно это будет? Очень. Вятка и Кама длиною вместе за тысячу вёрст, и перекрыть одному полку все переправы на реках просто невозможно.

   — Батюшка, а сколько казаков и стрельцов у тебя в крепости?

   — Было четыре тысячи, нынче, считай, на восемьсот меньше. Столько мы потеряли за два похода и за многие стычки близ Казани. Ноне нам должно отказаться даже от мысли о подавлении восстания. Нам бы устоять в обороне.

   — Спасибо, батюшка, мы всё поняли. Одного ты не сказал: как помогают тебе правобережные татары? Они присягнули царю на верность и должны бы помогать в защите Казани.

   — Ты воевода и разберёшься скоро во всём сам. Ежели нет, то скажу: родство им мешает идти друг на друга. Тебе же посоветую: как выступишь на Каму и Вятку, будь осторожен. Дозоры пускай во все стороны, не то и до места не дойдёшь, растеряешь воинов.

Отдохнув два дня в Казани, Даниил поднял полк и собрался вести его дальше. Но из Васильсурска в Казань примчал гонец. Его привели к воеводе Фёдору Адашеву. В этот час у отца был и Даниил. Молодой воин едва держался на ногах, лицо у него почернело от холода и ветра. Он как вошёл, так и рухнул на пол.

   — Батюшка-воевода, казни меня, я принёс чёрную весть.

   — Встань и говори как воин! — строго сказал Фёдор Григорьевич. — Как тебя звать?

   — Игнат я, боярский сын Прохоров, — вставая, отозвался воин.

   — Теперь говори.

   — Плохо под Васильсурском, батюшка-воевода. Черемисы переправились на горную сторону, разгромили полк боярина Салтыкова-Морозова. Самого же взяли в полон. Теперь идут к Свияжску.

«Одна беда за другой», — мелькнуло у Фёдора Адашева. Он спросил:

   — Ты опередил черемисов?

   — Да. Я мчал тропами и, может быть, на сутки опередил.

Старый воевода понял, что Свияжск ни в коем случае нельзя отдавать восставшим. Возьмут черемисы крепость, примкнут к ним правобережные татары, приблизятся к Казани удмурты и татары, и тогда двухлетние усилия Русского государства пойдут коту под хвост. Но что делать? Отец посмотрел на сына. Только он со своим полком может переломить ход событий. И хотя у отца в этот час не было власти над сыном-воеводой, он, подойдя к нему очень близко, сказал:

   — Данилушка, только на тебя надежда не отдать врагу Свияжск и не погубить государево дело в Казанском крае. В Свияжске, как мне ведомо, без полка Салтыкова-Морозова осталось четыре сотни воинов.