— Слава богу, боярин-батюшка, у моего родителя всё хорошо.

   — И дома у тебя хорошо?

   — Не был ещё в Сивцевом Вражке, как в Москву прикатил. Вот беда-то в чём, — отозвался с грустью Даниил.

   — Ничего, сегодня побываешь. А теперь о деле, сын мой.

   — Слушаю, батюшка-боярин.

   — Стоят на Москве-реке три больших струга. На них тридцать шесть пушек, ядра к ним, заряды, фитили — всё как должно. Ещё три судна со стрельцами. Их там сто человек с пищалями. Над ними ты тоже голова. Ведёшь их до Свияжска, там князю Микулинскому передашь. А к своим пушкам ты сам наряд собирай — ты это ведаешь. Так вот тебе, как воеводе наряда, надо принять пушки как должно и стрельцов заодно, да поспешить на Москву-реку завтра утром с рассветом. Там мой дьяк будет, всё и передаст.

   — Боярин-батюшка, пощади. Я забыл, как сына и жену звать и как они выглядят. Почитай, полгода в пути да в пути. В прошлый раз приехал, думал в баньке помыться дома, а меня снарядили Вишнякова с казной провожать, ещё Шиг-Алея.

   — Что поделаешь, Данилушка. Зато у быстрого коня и почёту больше. Твоё имя часто на устах у царя-батюшки. Ладно, как вернёшься из Казани, так и будешь отдыхать полгода. — Сам боярин улыбался.

   — И когда же я вернусь — тебе сие ведомо, боярин-батюшка?

   — Если бы ведал, я бы так и сказал. Вот приедешь туда с пушками, их на службу надо поставить, наряд к ним прикрепить. Там зима подступит, так ведь в Свияжске-то при пушках воеводе должно быть. Придётся годовать-зимовать.

   — Выходит, мне в первую голову?

   — Угадал, сын мой Адашев, тебе в первую голову. Да там и Микулинский будет, и Морозовы... А Микулинскому-то ты ой как любезен.

   — Спасибо, боярин-батюшка, вовсе меня утешили. — И Даниил рассмеялся, поняв, что свободы ему хотя бы на недельку не добыть от думного боярина. — Право же, какой я везучий!

   — Что уж говорить, вы с братцем оба везучие и оба в чести большой у государя. И ты об этом помни, Даниил, — словно предупреждая о чём-то, строго сказал боярин.

Сметливый Даниил тут же подумал, что дыма без огня не бывает. Посерьёзнел. Да надо бы ему всмотреться в глаза боярину Романову-Юрьеву, может быть, своим острым взглядом и заставил бы боярина щёлочку в душе приоткрыть и озарилось бы сокровенное, избавило бы от многих теперь уже неминучих несчастий. И уходили эти несчастья корнями в род Романовых-Юрьевых, Романовых-Захарьиных и выше, выше — к царице Анастасии. А другие-то корни несчастий шли в душевную глубь Алексея Адашева, царского любимца. И потому боярин и молодой воевода сыграли в молчанку. На том и расстались, лишь напутствие дал глава Разрядного приказа:

   — Помни, сын Адашев, большое тебе поручение дано. Да не пожалей живота своего, исполни с честью.

   — Так и будет, боярин-батюшка, — ответил Даниил с поклоном и покинул покой думного боярина.

Шагая по Арбату на Сивцев Вражек, Даниил забыл поглазеть по сторонам оживлённой улицы. Его занимало другое, сказанное боярином со значительным умыслом, и теперь эти несколько слов, словно с церковного амвона, падали в душу Даниила, и каждый раз у них были особые звуки. «Ты об этом помни, Даниил» — это было нечто зловещее. Но, прозвучав в другой раз, они показались благожелательными: ведь сказано же было думным боярином, что он с братом Алексеем в чести у государя. Сам Даниил считал, что было бы лучше, если бы его миновали и царская милость, и царский гнев.

Уже смеркалось, когда Даниил появился дома. На Арбате в скобяной лавке он купил сыну игрушку, «быстрого» коня, которого с помощью ниток можно было заставить ходить. Довольный купленным подарком, он перешагнул порог дома. В покоях было тихо и спокойно. Всё семейство находилось в трапезной. Женщины — матушка, Анастасия и Глаша — занимались рукоделием. Глаша, как понял Даниил, вязала сыну чулки. Дети, Анна и Тарх, играли. Алексей ещё не пришёл: пропадал на службе в Кремле.

   — Низкий поклон вам всем от батюшки и от меня, — сказал Даниил, появляясь на пороге трапезной.

И всё в доме пришло в движение. Тарх стрелой подлетел к отцу и уткнулся в колени. Даниил взял сына на руки, поцеловал его и направился к Глаше, которая шла навстречу. Ульяна, что-то ворча себе под нос, встала со скамьи, обитой алым бархатом, и, благословляя сына, молвила:

   — Совсем вы, служилые, отбились от дома. Пойду о трапезе похлопочу.

Анастасия тоже встала, поклонилась Даниилу. Она пополнела, налилась румянцем, душевно была спокойна.

   — Поди, в Кремле был, нет бы Алёшу прихватить. Днюет и ночует там.

В её голосе всё-таки прозвучала нотка горечи, а в больших серых глазах Даниил заметил печаль. «Что-то у Алёши в семье неладно», — подумал Даниил.

   — Так ведь служба заедает нас, Анастасьюшка, — бодро сказал Даниил.

И опять он подумал о брате: «Нет у него жажды к дому. Сынка загадывает какой год, ан в сухостойную супружница превратилась. Дочушке седьмой годок, уж пора бы рожать другое дитя. Да Бог не даёт».

Анастасия взяла Анну за руку и ушла. Остался Даниил с Глашей и с Тархом. Он обнял жену, почувствовал полноту её живота. Прижал её голову к груди, тихо молвил:

   — Понесла, голубушка.

   — Шестой месяц уже...

   — Дай-то Бог дочушку.

   — Так и будет, — ответила Глаша, на удивление похожая на Даниила. Глаза чёрные, нос с малой горбинкой, волосы чёрные. Он улыбнулся: «Только бороды и усов нет».

   — Скучаю без вас, дома хочу побыть, а мне одна ноченька-то отпущена.

   — И батюшка у меня так: явится на день-другой и опять в отъезд. Доля наша такая, женская. Вот и вяжу всякое то сынку, то маме, то Ане. Да ты присядь. Да ты присядь, Данилушка, устал. А похудел-то как. Одни жилы на тебе. Ну словно борзой.

   — И то верно, царские борзые мы. Одно скажу: вот как казанцев утихомирим, так дома буду сиднем сидеть.

   — Нет, Данилушка, тебе на роду написано всю жизнь в походах провести. И гадание мне показывает одно: дальнюю дорогу год за годом.

Даниил прошёл к скамье, сел, держа на руках сына, дёргавшего лошадку за нитки. Глаша села рядом, прижалась к его плечу. И ничего в этот миг Даниилу для полного счастья не нужно было. Благостно сидел он с сынком на коленях, с женой, прижавшейся к нему. Так мало выпадало им подобного близкого духовного общения. Даниил уже совсем утвердился в вере, что Глаша ему послана Всевышним за утерю Катюши.

В трапезной появилась матушка с дворовой девицей, они принялись накрывать на стол. Увидев яства, Даниил улыбнулся и признался Глаше:

   — А ведь я голоден как волк.

Когда все сели за трапезу, появился Алексей. Он почти бегом приблизился к младшему брату, вытянул его из-за стола, принялся обнимать, тискать.

   — Ох, брательник, как я по тебе соскучился! И плохо, что днём не увидел: упросил бы царя-батюшку караван послезавтра отправить. Теперь уж ничего не поделаешь. А тебя государь хвалил. Всё ему донесли: какие башни построил, как обучал пушкарей, как крепость ставил.

   — Спасибо, Алёша, а я боюсь этой царской похвалы. Мешает она быть самим собой. Ну да ладно, давай к столу. Хоть вечер вместе проведём, расскажешь, как там, во дворце.

   — Во дворце пока всё благостно. Мы довольны царём, царь — нами. Дай-то Бог, чтобы и дальше всё так текло. Однако впереди у нас, Данилушка, трудный год. Что царь отважился порушить Казанское царство — это хорошо. Но сколько кровушки будет пролито!

   — Но там же Шиг-Алей, и с ним биться не будем. Воеводы поговаривают: дескать, зачем все затеяли: рать согнали, крепость поставили.

   — Полно, братец. С Шиг-Алеем идёт игра. Не тот он человек, чтобы на троне удержаться. Дай Бог, чтобы до весны просидел. Да нам-то его сидение хоть и короткое, а во благо. Силы там накопим, пока казанцы хана Едигера к трону не вернули. Прорвётся Едигер раньше времени, тогда война опять не в нашу пользу пойдёт. И сейчас уже идёт игра за спиной Шиг-Алея. Ведомо нам, что хан Едигер договорился с Ногайской ордой и Крымским ханством единой силой выступить против Руси в будущем году. Одна орда ещё куда ни шло, можно и побить. Но три... Да ежели крымцы хлынут стотысячной лавиной, ногаи тысяч тридцать бросят против нас, да казанцы до семидесяти тысяч соберут — этак и к стольному граду подкатятся. Устоит ли он, неведомо. Вот и нужен нам сегодня Шиг-Алей. Вся беда, Данилушка, нынче в том, что год неурожайный выдался. Не хватит у нас хлеба войско накормить. А ежели оно голодное, сам знаешь, какой спрос с него. Потому и решили затеять игру в кошки-мышки, по одному этих грызунов перебить.