— Ты сам-то как думаешь, Алёша?
— Я думал прежде всего о тебе, братец, как твои шаги оценит государь. Ведь ты через край своих полномочий переступил. Я-то тебя понял. По моему мнению, ты молодцом поступил. Однако же и с царём моё мнение не разошлось. Поостыв, он сказал главе Разрядного приказа: «Сей Адаш из молодых да ранний. Ты его к воеводству определяй. Тысяцким видеть его хочу».
— Эко размахнулся от щедрости, — вздохнул Даниил, испугавшись такой чести. — Да мне и в стряпчих хорошо.
Алексей весело засмеялся, хлопнул брата по плечу.
— А ты не пугайся этакой чести, Данилушка. Сия ноша тебе посильна. И помни: как Шиг-Алея выпроводят из Казани живым, так тебе будет дел по горло.
— Спасибо, утешил, братец. А я в Москве хочу служить в стряпчих. С сынком мне трудно будет расстаться.
— И я бы на твоём месте к тому стремился. Да планида твоя такова. Дух воеводский в тебе над всем властвует. Вот так-то. Да, чуть не забыл: боярин Дмитрий и о твоём побратиме замолвил слово. И царь милость проявил. Отныне он стряпчий и с жалованьем.
— Вот славно! — обрадовался Даниил. — Разумный парень Ивашка. Ему волю дай, и он горы свернёт. Сегодня же порадую его. Теперь идём к трапезе. Поди, заждались нас... — И братья покинули светёлку.
Прошло чуть больше трёх месяцев, и пророчества Даниила сбылись. Царь Шиг-Алей вынужден был снова бежать из Казани от захмелевших от жажды разбоя казанских ордынцев. Но бежать Шиг-Алею было больше некуда, как только в Москву, и он вновь явился на поклон к царю Ивану Четвёртому. Государь, вразумлённый духовным отцом священником Сильвестром и словом воеводы и князя Михаила Воротынского, сменил гнев на милость и разрешил Шиг-Алею поселиться в новом Казанском подворье, выстроенном в Китай-городе.
— Ты, государь-батюшка, правильно поступаешь, давая приют Шиг-Алею, — говорил Михаил Воротынский. — Сие действо нам руки развяжет, и мы теперь будем воевать не против дружественного нам царя, а против враждебной Руси Казанской орды.
— Вот напросились сами, чтобы я развязал вам руки. Развязываю. Даю вам волю обложить орду. Потому начинайте. А спрос будет с вас велик и жесток, — закончил царь, сверкая молодым огненным взором.
Алексей Адашев потом поделился впечатлениями об «огненных взорах» Ивана Грозного, кои довелось ему созерцать в благодатные годы жизни Русского государства и самого его деспота.
После этой беседы царя с приближёнными в жизни Даниила Адашева наступила череда перемен. Он ещё полюбовался некоторое время на сына Тарха. Тот в заботливых руках бабушек и матушки Глафиры подрастал быстро. Имя своё оправдывал, был беспокойный, взволнованный. Покой приходил к нему только во время сна, а так не было с ним сладу. Подай ему пламенеющий уголь на глиняной плошке, он и им играть будет. Во всём бесстрашный и непоседливый, с улыбкой на лице, с большими карими глазами, Тарх задавал хлопот всем. Даниил, поди, и любил сына за то, что у него такая кипучая натура. Думал с умилением Даниил, что Тарх и повзрослев останется таким же кипучим. Супруге он говорил:
— Сынок у нас, Глаша, загляденье. Не иначе как воеводой будет.
— Мне и одного воеводы вдосталь. Вот приснился мне сон, будто ты опять в поход собрался.
Даниил видел, что Глафира любит его всем сердцем. И её чувства передавались ему, хотя и малыми дозами. После рождения Тарха Даниил обрёл чувство благодарности к Глаше за то, что принесла сына. Когда она нянчила Тарха, он проникался к ней нежностью за то, что она души не чаяла в сыне. Потом Даниил увидел, что Глаша красива, к тому же после родов её красота расцвела, набрала силу. И однажды, когда они лежали в постели, он сказал ей первые слова, в которых обозначились его чувства:
— Ты мне люба, Глаша. Я даже не заметил, как ты вошла в моё сердце...
Глафира, однако, пошутила:
— Как матушка говорила мне: стерпится — слюбится. — И добавила: — И ты мне люб, батюшка Тарха.
Даниил в эти минуты подумал о Катюше, но как-то отрешённо и смиренно: «Так Богу было угодно, чтобы мы потеряли друг друга». И удивился, вспомнив, как Катя, хотя и любила его, но всё время жила с мыслью о том, что им не быть семеюшками. «Экие странности в жизни случаются», — решил он и потянулся к Глаше, которая была рядом и имя которой было «Богом данная жена». Молодое человеческое естество давало себя знать, и им обоим, кроме ласковых слов, нужна была ещё и телесная близость, в которой Даниил и Глаша умели сгорать, забывая обо всём на свете.
Мир и тишина в доме Адашевых царили в эту зиму до самого Рождества Христова. Трое мужей Адашевых исправно ходили на службу в Кремль. Женщины хозяйство вели, Тарха растили, Анну, дочь Алексея и Анастасии, грамоте учили, рукоделием занимались. После Рождества Христова Даниил и Глаша вдруг оказались посаженными отцом и матерью на свадьбе Ивана Пономаря и Дарьи Головлевой. Она жила неподалёку, на Никитской улице, с матерью-вдовой Серафимой. Отец у Даши был приставом и погиб во время пожара сорок седьмого года, пытаясь потушить огонь близ пороховой башни в Китай-городе. Царь не забыл подвига пристава и назначил семье денежную дачу[21] на прокорм. Дом у Головлевых был небольшой, но Ивану там нашлось место ещё до свадьбы. Он поселился примаком у будущей тёщи и был тем доволен, бывший монастырский послушник, теперь же стряпчий Разрядного приказа. Когда Даниил впервые появился в доме Головлевых, Иван обнял Серафиму за плечи, подвёл к Даниилу.
— Матушка, посмотри, как я земно поклонюсь своему благодетелю и побратиму. — И он впрямь низко поклонился Даниилу.
— Ты у меня поклоном не отделаешься. Вот как явится на свет у нас доченька, будешь её крестным отцом.
— Славно, брат, славно. Спасибо за такую честь. — Иван был весел, улыбался во весь рот, а выпрямившись, подпирал матицу на потолке.
Вышла из боковушки Даша. Она была по плечо Ивану, тоненькая, белокурая, голубоглазая, вся светлая, словно праздничная свеча.
— Даша, вот наши посажённые отец и мать, поклонись им.
Даша с улыбкой поклонилась. Глаза её стрельнули в Ивана.
— Он у нас всем велит кланяться.
— Этому его в монастыре научили, — заметила Глафира.
Иван ещё ходил в женихах, но вёл себя в доме Головлевых по-хозяйски. А мать и дочь были во всём покорны ему. Даниил и Глаша пришли с тем, чтобы ускорить вхождение Ивана в новую семью.
— Як тебе по делу, матушка Серафима, — сказал Даниил.
— Слушаю, сынок, — ответила она.
— Поторопись с венчанием этих голубков. Ежели можете, то в Святочную неделю их и обвенчаем.
— Хотели они на Красную горку, — отозвалась Серафима.
— Боюсь я, дела уведут нас с Ваней из Москвы к тем дням.
— Как уж они решат, а я их благословлю.
— А мы согласны хоть завтра, — ответили дружно Иван и Даша.
Иван подошёл к Даниилу поближе, спросил тихо:
— Ив какие края нам идти?
— Того не ведаю, Ванюша. В день отъезда и скажут.
Серафима и Даша принялись накрывать на стол, гостей попотчевать. А Иван повёл их осматривать «хоромы».
В доме Головлевых понимали, что такое государева служба, и за неделю до Богоявления Иван и Дарья венчались в храме Иоанна Предтечи, что у Никитских ворот. Во время венчания в церкви было много прихожан, и все дивились на славную пару молодожёнов, на их посаженных отца и мать. Потом было небогатое и малолюдное застолье. Ни у Ивана, ни у Даши не было в Москве ни родственников, ни близких, потому собрались лишь Дашины товарки да Даниил с Глашей.
А как только оттрезвонили в Москве колокола по случаю Крещения Господня, Ивана и Даниила вызвали в Разрядный приказ. Вскоре же к ним присоединился отец Даниила, Фёдор Адашев. Повелением царя ему должно было идти в Ярославскую землю, в город Углич, и там собирать по государеву уезду ратников, множество работных людей с топорами и пилами, ставить над ними десятников из старост и тиунов[22], валить хвойный лес, рубить из него крепость с башнями и воротами. Были определены размеры крепости. Окольничему Фёдору Адашеву поручалось руководить всеми работами и, когда будет срублена крепость, переправить её плотами по Волге под Казань. На ведение работ ему выделили казну, дали воинов в помощь местным работным людям. Ему велено было покинуть Москву в первые же дни после Богоявления, и вскоре большой обоз с топорами, с пилами, с кормом двинулся в путь на Углич.
