— Как сердце моё вещало, так всё и случилось! — выдохнул Даниил и помчался вперёд.
Иван догнал Даниила, они вместе подъехали к горожанам, бродившим среди убитых, и замерли. Потом Даниил спрыгнул с Ласточки и тоже стал ходить между павшими. И вдруг он заметил знакомое лицо. Не было сомнений, это лежала, распростёршись на земле, мать Катерины — Авдотья. Даниил склонился над ней и закрыл ей глаза. Встал и в предчувствии ужасной потери принялся осматривать других убитых. Он молил Бога, чтобы среди них не оказалось Катерины. Он с тревогой спросил смотревших на него старух и стариков, пришедших из города:
— А где священник Питирим? Почему матушка Авдотья одна? Может, он жив? А где их дети?
Ни на один из вопросов Даниила никто не ответил.
— Господи, вы что, онемели? — крикнул он.
— Мы ничего не знаем, — наконец сказал пожилой мужчина. И добавил: — Своих вот ищем.
— А где же войско? Почему ратников не видно?
И снова ответил тот же пожилой мужчина:
— Князь Пётр Одоевский увёл рать два дня назад. Сказывают, на засеки под Лихвин.
Ничего не понимая, Даниил ещё раз осмотрел живых и павших горожан. Потом оглядел округу и увидел лежащего на лугу человека. Оставив коня Ивану, он пошёл на луг и, ещё не дойдя до Питирима, понял, что перед ним убитый батюшка Кати. Стиснув кулаки и сделав ещё несколько шагов, Даниил опустился на колени и замер. Лицо отца Питирима было спокойное и гордое. Застекленевшие глаза не испытали страха. Они были прищурены, словно всматривались куда-то вдаль. В руке он держал посох. Удар саблей, как и матушке Авдотье, был нанесён в сердце и, как догадался Даниил, уже поверженному на землю. Он увидел на луговице конские следы и отпечаток тела, которое тянули на аркане. «Господи, как же всё случилось? Где воины? Почему ушли на засеки к Лихвину?» — мучил себя вопросами Даниил. Он закрыл отцу Питириму глаза, встал и пошёл на дорогу. И только тут до его сознания дошло, что он ни разу не подумал о своей невесте. Не помня себя, он закричал и побежал к городу.
— Катюша, где ты? Катюша, отзовись! Ради Бога дай о себе знать!
В воротах Даниила остановил уже усыхающий дед. Седые волосы его были опалены, воспалённые глаза слезились. Заскорузлой рукой он вытер их и сказал Даниилу:
— Тщетно ищешь молодых, сынок.
— Но, дедушка, ты знал дочь священника Питирима?
— Услужителем я был у него, всех знал.
— Так где она? Где две сестрёнки, братик?
— Вместе мы в храме молились, а потом татарва налетела. Я в захорон уполз, а отец Питирим повёл прихожан. Вон на дороге их и остановили. Старых побили, молодых в полон угнали... И Питирима с матушкой убили...
Даниил ещё слушал деда, но в груди его боль сливалась с гневом, породила жажду немедленно мчать за ордой и спасти, спасти во что бы то ни стало свою невесту, которую многие годы любил тайно и явно. Он вспомнил, как она рвалась остаться в Москве. «Господи, если бы не этот пожар, разве я дал бы ей уехать! Все напасти одна к одной. И я в том виноват, что Катюша исчезла», — казнил себя Даниил, медленно возвращаясь к Ивану, который стоял всё там же среди опечаленных, убитых горем горожан. Подойдя к Пономарю, он сказал:
— Ванюша, ты волен выбирать свою судьбу. Я отдам тебе грамоту, сам подамся следом за ордой.
— С чего бы это, Данилушка, одному лететь?
— Там моя невеста. Я должен её вызволить.
— Не тешь себя надеждой. Тебе и до Крыма не догнать орду. А ежели и догонишь, что ты можешь сделать один и даже мы вдвоём? Только головы сложим. И это лучшее, ежели в полон не угодим.
— Ладно, Ваня, держи грамоту, а я своё решил. — И Даниил полез было под кафтан.
Иван железной хваткой вцепился в руку Даниила и твердо, как равный равному, сказал:
— Мы с тобой не вольны в тех деяниях. Вот как вручим грамоту князю Одоевскому, да даст он нам волю, тогда и пойдём хоть на край света. А пока не нарушай крестного целования, Данилша! Не нарушай!
— Но ведь её в неволю уводят! В неволю! — Глаза Даниила сверкали гневом и слезились. Иван не знал, что делать, стиснутый железными доводами побратима.
— Если бы её одну! Тысячи русичей гонят сейчас по степным дорогам. Нам же с тобой надо предать земле матушку Авдотью и отца Питирима, — тихо и успокаивающе говорил Иван. — Там и к Одоевскому двинемся, долг иной исполним.
Козельск между тем полыхал. Совсем мало осталось домов, которые не были бы охвачены огнём.
— Пойду поищу заступы, — сказал Иван Даниилу. — А ты спроси, где у них тут жальник.
— Кладбище, что ли? — с сердцем спросил Даниил, всё ещё злясь на Ивана за то, что тот встал поперёк дороги.
Но Даниил понимал, что Пономарь тысячу раз прав. Ничего они не смогут сделать своим безрассудным порывом, а только погубят себя. И счёл Даниил, что придётся ему смириться с потерей любимого человека и совершать посильное в этой жестокой борьбе с коварным врагом. И может быть, в сей трудный час разлуки с невестой в Данииле Адашеве проснулся дух предков и породил в нём жажду отдать себя служению ратному делу. У него появилась тяга к тем, кто стоял на засеках, в сторожах, кто год за годом защищал рубежи державы, бил крымских, казанских, ногайских и прочих ордынцев. И он вернулся к окружающей жизни. Он спросил горожан, где у них кладбище.
Ему показали на берёзовую рощу, саженях в двухстах белеющую близ Калужской дороги.
— Испокон веку оно там у нас, — ответила ему древняя старушка.
Даниил посмотрел на кладбище, на пылающий Козельск, на солнце и подумал, что Питирима и Авдотью можно было бы схоронить, но не по христианскому обряду. «Домовины нужны, а где их взять?» — мелькнуло у него. Пришёл Пономарь с заступами, и Адашев сказал ему:
— Иван, ты иди на погост, копай там могилу на двоих, а я поищу где-нибудь домовины. Может, монастырь рядом есть.
Старушка услышала речь Даниила, тронула его за руку.
— Ты, сынок, если думаешь захорон делать кому-либо, так подожди. Тут есть близко обитель, Оптина пустынь называется. Вот и сходи в неё, чтобы домовину дали. Они там впрок готовят...
— Спасибо, матушка, спасибо. — И Даниил добавил, обращаясь к Ивану: — Так я слетаю в монастырь. Домовины привезу да дьячка какого-нибудь отпевание батюшке сделать.
— Эх, матушки родимые, — тяжело вздохнул Пономарь. — Сколько наших ратников в городе полегло, кто их-то упокоит? А ведь жара стоит. Ты уж, Даниил, именем государя подними всех монахов да приведи к Козельску. Пусть исполняют Божье послушание.
— Верно сказано, Иванушка. Так и поступлю, — ответил Даниил.
— Ну, поехали. Я как выкопаю могилу для батюшки с матушкой, так за братскую примусь. — Пономарь взял за уздечку Ворона и пошёл к кладбищу.
Даниил поднялся в седло и поскакал к монастырю по дороге, которую показала древняя старушка. Он ехал с тяжёлыми думами, с болью в груди, в сердце. Он готов был разорваться на части, чтобы сделать всё сразу: спасти невесту, похоронить её родимых, доставить грамоту князю Одоевскому. Но волею Всевышнего Даниил был прикован к одному делу: он должен отдать долг чести павшим воинам и павшему пастырю православных.
До Оптиной пустыни было около трёх вёрст. Ласточка домчала Даниила в считанные минуты. Он увидел всех обитателей пустыни на монастырской стене. Был тут вместе с иноками и игумен Нифонт. Монахи были вооружены: очевидно, знали, что случилось в Козельске, и ждали непрошеных гостей. Даниила они подпустили к стене и выслушали. И был между ними разговор, а потом отец Нифонт сказал:
— Спасибо тебе, сын мой, что печалишься о ближних. Мы исполним волю Господню и предадим земле павших по христианскому чину. А сейчас жди подводы с домовинами для священника и матушки.
Вскоре Даниил вернулся в Козельск в сопровождении двух подвод, на которых лежали два гроба, обитые чёрным полотном с белыми крестами. За подводами пришли несколько монахов. Они сняли с подвод поклажу там, где лежали убитые Питирим и Авдотья, и принялись укладывать их в домовины. Даниил пошёл на кладбище, помог Ивану докопать могилы, а затем сказал:
