— Но что же ты увидела в блюде?

   — То и увидела: венец, Данилушка. Жёлтый воск стал чёрным венцом и был весь в острых шипах.

   — Даже не верится.

   — Истинная правда. Я тогда повернулась к Софии Премудрости, спросить хотела, за что такая кара, а она уже уходила и за дверью источилась. Мне стало страшно. Я вся дрожала, но слёз не было. Я помнила слова Софии Премудрости и укрепилась молитвою, не давая воли нахлынувшей напасти.

   — И ты всё ещё веришь, что сие гадание вещее?

   — Верю, Данилушка, и потому говорю тебе: случится со мною что-либо, не переживай, не кори себя, что допустил мои страдания. Твоей вины ни в чём нет, ты чист, ты любишь меня, и это придаёт мне сил стойко встретить неизбежное.

Даниилу хотелось крикнуть, что не должно тому быть, но он не сделал этого, только стиснул зубы и обнял Катю за плечи.

   — У меня нет слов, Катюша. К одному зову: поверь, что, пока мы вместе, ничего не случится. Потому проси у матушки воли уехать со мною в Борисоглебское.

   — И не заикнусь даже. Не пустит меня матушка. Она ведь лишь с виду покладистая, а как надо стоять на своём — кремень, и только.

   — Значит, расставание?

   — Да, любый. Даст Бог, до января. Там и прикатим в Москву. А может, ты раньше к нам прикатишь — рады будем. — Говорила теперь Катя спокойно, без надрыва и на Даниила смотрела так, словно была взрослее его. — В церковь сходим, батюшку моего послушаем. Он правит службу на удивление.

Даниил отвечал Кате с той же бодростью: молодость в печалях не может долго пребывать. И они были счастливы тем, что сидели в уединении в саду и верили в то, что их уединения никто не нарушит. Однако матушке Авдотье отсутствие дочери не давало уснуть, и она сочла своим долгом прервать душевные излияния жениха и невесты. Она пришла к ясеню, под которым они сидели, и мягко сказала:

   — Пора вам, голуби, и на покой. Завтра чуть свет вставать.

У Кати ёкнуло сердце: «Господи, так и не простились!» А Даниил стремительно встал, взял Авдотью за руки и, опустившись на колени, горячо попросил:

   — Матушка, оставь Катю в Москве! Пусть она при моих родимых побудет! Урону ей никто не причинит! Боится она в Козельске быть. Пожалуйста, Христом Богом прошу!

   — Господи, да окстись, сынок! Как это я отроковицу без присмотра в Москве оставлю! Да она выросла в Козельске, и Бог миловал. А что батюшка мне скажет, как без неё вернусь? Батогами в Москву погонит! — И уже решительно Авдотья обратилась к Катерине: — Живо на покой! — Руки освободила и увела безропотную дочь.

Даниил ещё долго в одиночестве сидел под ясенем. На душе у него было горько и пусто, будто всё, что должно быть в ней, оборвалось и упало в бездну.

Фёдор разбудил Даниила с первыми проблесками рассвета. Ему показалось, что он вовсе не спал, даже горечь не сумела выветриться.

   — Пора, сынок, возок снаряжен. Ванюшка заждался тебя. Иди поснедай, да и в путь.

   — Я дорогой чего-нибудь пожую. — Даниил встал, оделся, подпоясался, усмехнулся: — Вот я и готов.

   — Слушай же. Я с тобой до Кремля поеду, там в Чудов зайду, Ивашку подниму. Ты будешь ждать его у Красных прудов, близ Фуражного двора. Ну а дальше держи путь на Киржач, потом на Юрьев-Польский. От него до Борисоглебского рукой подать.

   — Спасибо, батюшка. Да язык до Киева доведёт.

Фёдор и Даниил покинули небольшой покой и вышли на хвощевское подворье. Ласточка уже была под седлом. Возница Аким сидел на облучке возка, запряжённого серым мерином. Фёдор сел рядом с Акимом. Даниил был готов подняться в седло, но в этот миг на дворе появились Ульяна и Авдотья, державшая за руку сонную Катю. Мать подошла к Даниилу.

   — Ты, сынок, не серчай на матушку Авдотью. Она права. А как построим дом к зиме, так Катю и привезут. А теперь поклонись невесте и её матушке.

   — Прости меня, матушка Авдотья, за вчерашний порыв.

   — Бог простит. Да ведь во благо ты просил о Катерине. Будет она в Москве по осени.

   — Спасибо.

Даниил поклонился обеим матушкам и невесте. И она ему поклонилась. Он взобрался в седло и тронул Ласточку. И, пока не скрылись из виду провожающие, он смотрел на них. У него разрывалось сердце от тяжёлого предчувствия. Что-то вещало ему, что он никогда больше не увидит Катю, её ласковых лучистых глаз, не полюбуется её лицом и щёчками с ямочками, её лёгким станом. Его порывало вернуться во двор Хвощевых, закричать: «Не пущу! Не пущу в Козельск!» — вскинуть Катю на круп лошади и умчаться в костромские леса. Но послышался окрик отца: «Чего тянешься!» — это отрезвило возбуждённого Даниила. Он пустил Ласточку лёгкой рысью и догнал возок.

Близ Кремля отец и сын расстались. Фёдор наказал Даниилу:

   — Будь во всём осторожен. Старосту Авдея почитай. Он там всему голова моим именем. Ивашке воли особой не давай. Ну, с Богом. — И Фёдор ударил ладонью Ласточку по крупу.

Вскоре Даниил миновал Сретенские ворота и взял путь к Красным прудам, где должно было ему дождаться Пономаря. Иван после двухмесячного проживания у Адашевых и случившегося пожара вновь ютился в Чудовом монастыре. Да не пригрели бы его там, если бы отец Даниила не побывал у игумена и не поклонился ему. Однако Ивана даром в монастыре не держали, вновь ему навязывали разные послушания, на службу в Разрядный приказ пускали, а в прочем свободы не давали. И вот опять Фёдору пришлось идти на поклон к игумену. Тот и на сей раз проявил милость, дал волю Ивану идти в помощь к погорельцам.

Вот и Красные пруды — красивые, словно зелёные зеркала, в окружении буйной растительности. Как остановились, возница Аким, невысокий, но крепкий мужик лет пятидесяти, освободил лошадей от удил и дал им пощипать травки. Но Пономарь не запозднился. Не прошло и часа, как он появился близ Красных прудов. Шагал он крупно — на лбу испарина выступила, — улыбался во весь рот, скалил крупные белые зубы.

   — Ой, спасибо твоему батюшке Григорьевичу. Меня ведь келарь отпускать не хотел вопреки воле игумена: кто, дескать, мне в хлебодарню и в поварню дров колоть будет? Твой батюшка недолго думая положил золотой на ладонь келарю, тот и отпустил меня.

   — Ну садись к Акиму. Сподручнее время коротать. Да и я в возок нырну, червячка заморить.

Добирались москвитяне до Костромской земли без приключений. Как начались лесные пути-дороги, Даниил достал из возка саблю, перепоясался ею. Акиму и Пономарю велел топоры под руками держать. Так и ехали, всматриваясь в лесную чащу. Ночевали в деревнях. И только на пятый день увидели на взгорье за Волгой село Борисоглебское. На переправе через Волгу задержались, пока не перетянули от села паром, которым управлял мужичишка в треухе. Как уткнулся паром в берег, мужичишка важно спросил:

   — Это чьи такие будете? Мы токмо своих перевозим.

   — Нам к старосте Авдею, — сказал Даниил.

   — Эвон что. А я ему вчерась говорил: «Авдей, жди гостей». Оно и есть, — засмеялся мужичишка. Глянул на село и добавил: — Вон и сам Авдей пожаловал.

Борисоглебское считалось большим селом. Было в нём пятьдесят три двора. Деревянная церковь возвышалась, господский дом красовался. За селом раскинулись поля, не меньше пятисот десятин, за ними на многие версты лес тянулся. Перед селом за крутым берегом Волга протекала. Добротно жил народ в селе и во всей вотчине Адашевых. Не угнетали здесь крестьян непосильными поборами. Сам староста Авдей оказался даровитым и хозяйственным мужиком. Он как будто предугадал, и по его воле мужики заготовили на зиму более ста сажен строевого леса, который теперь вылёживался под солнцем на околице села. Встретив на перевозе Даниила, Авдей воскликнул:

   — Помнил тебя, батюшка Даниил, мальцом, а теперь ты ну есть жених пригожий!

   — Да уж как в воду глядел, батюшка Авдей, — ответил Даниил.

Поздоровались. В гору пошли. Даниил поведал о московском пожаре, сказал, по какой нужде в село прикатил.

   — От нашего подворья и пепла не осталось, всё буря унесла.