Перебирая в памяти имена и фамилии знатных вельмож, стоявших близко к Ивану Грозному в пору Избранной рады, Даниил, однако, сомневался, что ему удастся со всеми встретиться, поговорить, убедить их принять участие в судьбе их единомышленника. Наверное, считал Даниил, и они виновны в кончине царицы Анастасии. В горести Иван Грозный кричал: «Зачем вы разлучили меня с моей женой? Ежели бы у меня не отняли юницы моей, боярских жертв не было бы!»

Иногда, уставший от душевной маеты, Даниил покидал возок и скакал рядом с Ипатом или с воинами, сопровождавшими его. И уходила из груди боль, дышалось легче. Октябрь в этом году выдался не дождливый, и потому скакать было приятно. Даниил забывал порой, по какой жестокой нужде он едет в Москву, и ему казалось, что он опять в военном походе и рядом с ним верный и отважный Ипат. Как-то, глянув на него, Даниил подумал, что придёт роковой час, когда царь занесёт и над ним, младшим Адашевым, свой топор. Может, он успеет отправить Ипата на Днепр, чтобы тот нашёл там своё место близ Олеси. Видел Даниил однажды, каким ласковым и влюблённым взглядом он смотрел на неё. Знать, запала ему в душу славная казачка. «Может, слюбятся, сынка моего вырастят», — лелеял мечту Даниил.

В конце октября Даниил прискакал в Москву. Появился вместе с ратниками на Сивцевом Вражке. Отдав воинов на попечение Ипата и Антона, Даниил тяжёлым шагом направился в палаты, неся на своих плечах непомерное горе, которое в какое-то мгновение ляжет на плечи всех домашних, а прежде всего на плечи матушки Ульяны, всю жизнь не чаявшей души в своём Алёше. Войдя в покои и представ перед всей семьёй, Даниил попытался сбросить с лица маску глубокой печали. Ему это не удалось, и мать первая спросила:

   — Данилушка, с какой бедой ты примчал нежданно-негаданно? Уж не с Алёшей ли что случилось? Да говори же, родимый!

Даниил не нашёл в себе мужества играть в прятки. Он склонил голову и, чтобы не напугать смертельно кого-нибудь, тихо сказал:

   — Алёша приболел, и у него по службе неприятности. — Даниил подошёл к матери, обнял её, поцеловал в щёку. Добавил: — А других новостей у меня и нету. — Он посмотрел на Анастасию, на Анну, подошёл к Тарху и Оле, обнял их, спросил: — Вы-то как тут?

Мать уже плакала и сквозь слёзы проговорила:

   — Ох, Данилушка, горестной правды, ежели ведаешь её, ты нам не скажешь. Однако я скажу: царь-батюшка опалил Алёшу гневом и опалой, и ты сам знаешь, что за этим стоит. С амвона Успенского собора царь-батюшка сказал на всю державу, что его вьюница стала жертвой любви и печали, а кто тот прелюбодей, вам, дескать, всем ведомо.

Даниил опустился на скамью, обитую зелёным бархатом, покачал головой, признался:

   — Думал я смягчить вашу боль, да где уж. Посадили Алёшу в Юрьеве под стражу, и меня к нему даже не пустили. Вот и примчал я в Москву искать правды: за что безвинного запрятали в каземат крепости? Как можно винить человека за то, что кто-то его любил! Настенушка, скажи матушке, что супруг свой всегда был верен тебе, любил лишь тебя.

Анастасия подошла к Ульяне, обняла её.

   — Споткнулся он однажды, да ненадолго. Не виноват Алёша, что преставилась царица.

   — Господи, да всему я верю, во что верите вы, но от этого ему-то не легче. Порадеть нам скопом нужно за него, вырвать из сидельницы. С его-то здоровьем да в каземат...

   — Я завтра же утром поеду к царю, — вставая, сказал Даниил. — Добьюсь, чтобы принял меня, выслушал. Не зверь же он гноить в тюрьме безвинного.

   — И я с тобой, Данилушка, пойду, — промолвила мать.

   — Мне надо одной идти, — тихо проговорила Анастасия. — Царь-батюшка поверит сказанному мной: невиновен Алёша.

   — Давайте утром и рассудим, кому идти, — попросил Даниил. — А мне бы в баню поскорее: вовсе залубенел от грязи.

На другой день утром Даниил всё-таки отправился в Кремль один. Он уговорил матушку не ходить с ним.

   — Надо там всё проведать вначале. Князя Воротынского постараюсь увидеть, ему в ноги поклонюсь. Узнаю, в Кремле ли государь.

Едва Даниил уговорил Ульяну, как к нему подступил Тарх.

   — Батюшка, не гневайся на меня. Ты всё в походах был, а я к дядюшке привязался. Дай мне за него порадеть. Я люблю его.

Даниила больно укололо признание сына. Но Тарх сказал правду, и с этим надо было смириться.

   — Ладно, собирайся, Тархуша, да надень лучший кафтан.

Вскоре Даниил и Тарх верхами отправились в Кремль.

Въезжая в ворота, Даниил ещё питал надежду, что встретит тут радетелей за честь и совесть, за Алексея Адашева. Он первым делом отправился в Разрядный приказ, к князю Михаилу Воротынскому. Здесь его ожидал первый удар: князь Воротынский уже не служил в приказе. Неувядаемый дьяк Мефодий принял его одного в своём покое, усадил на стул и сказал:

   — Князь-батюшка в вотчину уехал, отдыхать от мирских дел. А к этому, — Мефодий кивнул на дверь, за которой сидел новый глава приказа, — ты, батюшка-воевода, лучше и ноги не показывай: лют бесподобно, — прошептал он.

   — Спасибо, любезный. А ты не видел ли отца Сильвестра? Где он?

   — Ты его тоже не увидишь. Загнали сердешного на Белоозеро в обитель. Да ты меня больше ни о чём не расспрашивай: как бы не услышали нас. Ежели хочешь что-либо узнать, иди лучше всего в Разбойный приказ.

   — Туда-то зачем?

   — А там Григорий Лукьянович Бельский ноне как бы во главе стоит, и он всё знает. Любезен и всё поведает.

   — Я ведь с ним незнаком.

   — И слава богу. Он, однако, милый человек и примет тебя за отца родного.

Даниил внял совету доброго дьяка и отправился в Разбойный приказ, который находился рядом с Чудовым монастырём в низком каменном здании. Григорий Лукьянович, ещё не Мал юта Скуратов, был у себя в покое, когда расторопный дьяк доложил ему о воеводе Адашеве. Бельский вышел ему навстречу, распахнул двери и пригласил к себе.

   — Героя Крыма всегда рад видеть.

Григорий Лукьянович со всеми умел быть ласковым, даже внешность его располагала к тому. Он постоянно улыбался, приятное и красивое лицо светилось добротой. Он и разговаривал всегда как-то ласково, мог утешить любого, приди к нему человек с горем. Григорий привёл Даниила и Тарха к себе в покой, совсем небольшой, скромно обставленный.

   — Присаживайтесь и поведайте, что привело в эти мрачные палаты.

   — Царя-батюшку мы хотим видеть, — ответил Даниил. — Ты вхож к нему, доложи о герое Крыма.

   — С великой радостью о достославном герое Крыма проявил бы усердие, так ведь нет в Кремнике царя-батюшки.

   — Где же он?

   — И ведать не ведаю. Он после кончины незабвенной Анастасиюшки в молениях пребывает и куда-то на богомолье уехал. Может, в Воскресенский монастырь, а то и в Троице-Сергиеву лавру подался. Да и в боровский Пафнутьев монастырь к праведникам мог укатить.

   — А где отец Сильвестр? Тот же Иван Выродков где?

   — Смущаешь ты меня, Даниил Фёдорович, своими вопросами. Лучше поведай, что у тебя за нужда к царю-батюшке. Ежели примчат от царя да вызовут, так я с милой душой порадею.

   — Порадеешь ли?

   — Как перед Богом...

   — Откроюсь тебе, Григорий Лукьяныч. Да ведь и ты должен ведать, почему я здесь.

Бельский голову склонил, потом поднял её. Глаза чистые, правдивые.

   — Ведаю. Брату помощь думаешь добыть.

   — За что его в каземат посадили? Мне правда нужна.

   — Правда та проста. Положил государь вину за смерть царицы Анастасии на твоего брата допрежь всего и иже с ним. — Даниил хотел возразить, но Григорий поднял руку. — Ведаю, что скажешь, да не поможет твоё слово: царь-батюшка твёрд в своих решениях.

   — И ты бы слово за Алёшу не замолвил?

   — Нет. Ломом стену не прошибёшь.

   — А что же мне делать? Что матушке, супружнице делать?

   — Смириться. Рабы мы государевы, одним словом.

Даниил слушал Григория и думал, что он говорит всё верно, и всё-таки чего-то недоговаривает. Да ведь спросишь, так и не скажет. За маской этого ласкового, сочувствующего лица крылось коварство, коего Даниилу не дано было разгадать. Он сказал последнее: