Властная элита, похоже, в доносительстве не участвует: авторы писем никогда не являются представителями власти, будь то мужчины или женщины.
В институты приема сигналов обращаются все категории советских граждан, и при этом значительная часть писем принадлежит мужчинам и женщинам, стоящим вне этого общества. Так происходит, например, с национальными меньшинствами. В 1937 году грек из Донской области написал в Москву в Совет национальностей «жалобу» на замначальника политотдела зернового совхоза, где работал, из-за расистского к себе отношения{761}. Евреи из Томска также пишут об антисемитизме представителя партии в своем жилищном кооперативе{762}. Среди авторов есть и несколько крестьян-единоличников. Этим понятием чаще всего называют крестьян, исключенных из колхозов, которые пытаются восстановить свои права. Их послания несколько особые, они пишут в основном о действиях местных властей и их злоупотреблениях, в частности в налоговой сфере.
Отчеты о расследованиях показывают, что наличие социального клейма не мешает обращаться в органы работы с письмами граждан. Кулаки, «нетрудовой элемент»[263], а также заключенные пишут жалобы, как и все остальное население. Так происходит, например, в 1935 году, когда некто Панов из Межевского района обращается в приемную Калинина чтобы заявить о причинах своего исключения из колхоза (попытка заставить замолчать, зажим критики со стороны дирекции). Делу не дают хода на том основании, что «Панов, начиная с 1922 г. по 1932 г. систематически держал батраков и сезонных рабочих, арендовал землю и занимался спекуляцией»{763}. Следовательно, он является кулаком, и его исключение оправдано. Подобные сведения, конечно же, приводятся для того, чтобы представить авторов писем не заслуживающими доверия. Но при этом они показывают, насколько широко использовалась жалоба-донос. В данном случае речь идет о тех, кому нечего терять или, что почти одно и то же, о тех, у кого нет другого выбора, как писать во власть.
Маргинальность авторов писем может определяться социальным происхождением или быть более очевидной, как в случае заключенных ГУЛАГа{764}. Каким бы удивительным это ни показалось, среди писем, направленных в официальные инстанции, есть множество таких, в которых говорится о применении пыток, об условиях содержания заключенных. В отличие от анонимок, которые мы приводили в предыдущей главе, здесь речь идет об очень содержательных письмах, подписанных конкретными лицами. Некоторые заключенные не принимают своего нового положения и пытаются, даже находясь в лапах чекистов, увлечь за собой в своем падении вчерашнего врага. Заключенный с Дальнего Востока, Александр Максимович Ч. присылает на Кавказ (откуда он родом) в газету письмо, в котором выражена его сохраняющаяся уверенность в том, что:
«…вся эта ложь, которую состряпали аполлонские районные дельцы следственно-судебных органов, высосав из пальца мне обвинение и засадив меня в тюрьму, тем самым постарались сплавить меня на Дальный Восток. Они надеются, что одним общественным обвинителем стало меньше и своим гнусным поступком думали сделать из меня противника соввласти, но я, несмотря на все лишения и переживания ссыльной жизни, и поныне остаюсь тем же патриотом советской страны, каким был и на воле»{765},[264]
Он пользуется случаем и в этом письме еще раз обвиняет судебную власть своего района в том, что «она сеяла вражду к соввласти среди масс».
Другие используют сигнал для того, чтобы пожаловаться на условия своей новой жизни. Николай Буланов, заключенный из казахстанского лагеря, что рядом с Алма-Атой, сумел «нелегальным путем»{766} переправить письмо отцу и просит его отправить послание далее:
«Я прошу, умоляю тебя отец передай это мое письмо кому знаешь сам, или парткому, или председателю Ленинградского Исполкома, или кому уже сам знаешь — из авторитетных чекистов и представителей государственной власти».
От чтения этого письма бросает в дрожь. В нем подробно, холодно и трезво описаны условия жизни в лагере, где содержится автор. Даже в такой крайней ситуации, где неопровержимым образом проявляет себя подлинная природа сталинской власти, этому человеку все еще хочется верить в действия политиков из центра:
«Несмотря даже на то, что уже 14-й год существует диктатура пролетариата, 11-й год существует в автономной КССР Власть Советов — здесь все еще существуют страшные застенки царских тюрем, где пытают, бьют заключенных, морят их и холодом и голодом. Насилуют их прямо в рот (вместо ананизма) и в довершение всего это — кошмар, ужас»{767}.
Некоторые не ограничиваются общими утверждениями и нападают на лагерное начальство. Мы помним, что Федор Георгиевич Чернов, заключенный семьдесят первой колонии четвертого отделения Амурлага, обратился к прокурору СССР с заявлением о провокации группы «наседок», организованной начальником семьдесят шестой колонии и о «незаконном отборе личных вещей у заключенных, об издевательстве и насилии над личностью заключенных»{768}.
Распространенность практики доносительства такова, что не позволяет нам поддаться миражу специфической русской болезни, связанной с «особым геном»{769}. Конечно, следует учитывать российские корни представлений о взаимоотношениях государства и его подданных. Но использование письма-жалобы не является национальной особенностью. Иностранцы, живущие на советской земле (инженеры, но также и рабочие), тоже прибегают к этому средству. Так поступил, например, немецкий рабочий с целлюлозно-бумажного комбината в Балахне{770} (Нижегородская область). Он великолепно усвоил нормы подачи сигнала:
«Мое письмо не преследует цели создавать конфликты, но оно должно служить товарищам в качестве основания и материала для устранения неполадок и конфликтов в производстве».
Автор письма, рабочий из Германии, член компартии Германии привлек на работу в СССР ряд специалистов бумажной промышленности. Эти немцы, всего около пятидесяти, очень быстро оказались недовольны своей участью и пригрозили устроить забастовку. Они заявили о своем недовольстве, немного разгоряченные спиртным, на вечеринке, где кое-кто из них произносил «антисоветские» речи, о которых автор письма незамедлительно сообщил в партию, выступив предварительно перед своими товарищами («Само собой понятно что я как коммунист на эту склоку в бездействии смотреть не мог»). Подчеркнув свои заслуги, что доказывает полное усвоение практики, он переходит к личным проблемам. Ответственность за них он в значительной мере возлагает на главного техника завода, «друга бывшего белогвардейца», который, по его словам, бессмысленно придирается и притесняет его (отказ предоставить отгул, переселение в другую квартиру, снижение зарплаты).
Этот немец — не единственный, кто сигнализирует властям. Американский инженер Ф. Герцог (он живет и работает в Свердловске) пишет Молотову, выражая сожаление, что «все его предложения по линии рационализации чертежно-проектного дела, которые должны были дать большую экономию саботировались и срывались людьми, которые сейчас арестованы». По-видимому, ситуация не улучшилось, потому что он называет это положение «безвыходным»{771}. Подобные письма встречаются не часто, но они есть во многих архивных фондах — как центральных, так и местных.
