Однако забастовка здесь — не более чем «организованная» форма борьбы, если воспользоваться выражением одного из секретарей центрального комитета профсоюзов{181}. Свидетельство тому — забастовка, объявленная профсоюзом машиностроительного завода предприятия «Жесть Вестей» в Ростове-на-Дону между 22 ноября и 12 декабря 1933 года{182}. Речь идет о пересмотре концессионного договора. Профсоюз просто напрямую повторяет требования, полученные от Политбюро (повышение зарплаты, выдача нескольких безвозвратных займов) и после отказа концессионера от их выполнения объявляет о начале забастовки. Победа в этом конфликте — советская.
Процесс подготовки и ход забастовки подробно описаны в отчете представителя местного профсоюза. Документ весьма поучителен. Так, как только переговоры буксуют, и конфликт кажется неизбежным, профсоюз разрабатывает «план подготовки и проведения стачки», который предусматривает, в частности, «подбор состава пикетов». Затем план был «рассмотрен и утвержден партийной комиссией», после чего приступили к подготовке рабочих:
«Одновременно с этим была дана установка и партийному комитету и ЗК о том, чтобы по заводу муссировались слухи с выражением недовольства затяжкой с заключением коллдоговора».{183}
Все же окончательное решение о проведении забастовки зависит от Центрального Комитета партии, которое, однако, задерживается (добро дают только спустя четыре дня после намеченной даты, компрометируя тем самым профсоюз в глазах рабочих). Члены заводского профсоюза заявили, впрочем, о своем недовольстве очередным переносом забастовки:
«Когда председатель ЗК объявил, что союз дал концессионеру еще несколько дней для окончательного ответа, то поднялась такая буря негодования, что еле удалось унять»[53].{184}
Однако все внеплановые проявления недовольства находятся под бдительным контролем, и допустившие «грубость» по отношению к концессионеру оказываются немедленно наказаны. 22 ноября, после собрания районного и заводского комитетов партии, которые одобряют «персональный состав стачкома, пикетов», забастовка наконец начинается:
«…кончили работу образцово: все места, инструменты убраны, изделия аккуратно сложены, никаких эксцессов ни с администрацией, ни среди самих рабочих не было»{185}.
Автор доклада с удовлетворением отмечает, что до 30 ноября не нашлось ни одного штрейкбрехера[54]. Впрочем, ничто не было пущено на самотек: профсоюз поддерживал забастовщиков, выплачивая им часть заработка, забастовке оказывали поддержку «городские организации», которые поставляли в столовую необходимые продукты. Продолжали работать ясли. В заводском клубе читали лекции политико-воспитательного содержания («Роль и значение колдоговора на советских и концессионных предприятиях», «Подъем строительства в СССР», «Роль современной авиации и ее значение в СССР» и т. д.).
Забастовка закончилась без каких-либо эксцессов после подписания в Москве нового коллективного соглашения. То, что происходило, было, таким образом, подобием забастовки, но ее организаторы тщательно следили, чтобы никто не бастующих выходил за определенные сверху рамки — ни в речах, ни в поступках. Затруднительность ситуации особенно ярко видна на примере истории с письмом, полученным газетой «Комсомольская правда». Письмо пришло в отдел читательских писем и его автором был рабочий с завода, член молодежной ррганизации{186}.
«Письмо в редакцию Ком-Правды
Дорогой редактор прошу Вас поместит это письмо на страничку вашей газеты — от раб. з-да Жесть Вестей А. Суджами Дорогие товарищи Комсомольцы. Мы — молодежь з-да Жесть Вестей с 23 ноября 1933 года вступили в тяжелую полосу жестокой классовой борьбы. Это законное требование о подписание колдоговора с концесионером Каспиром. Ленинцы нашего завода пришли к этой борьбе с лозунгом «Нет таких крепостей которых бы большевики не взяли» — и после одиннадцати долгих переговорных месяцов с концесионером-капиталистом Каспиром никчему не привели. Капиталист не подписывает договор. Он не решается исполнять наш законное требование по пунктам жилкультбытовом.
<…> 23 ноября мы должного ответа не получив, созвав обще рабочей собрание решили не сходить на работу до тех пор пока он колдоговор не подпишить<…>
Комсомольский привет».
Гордость за участие в забастовке и воодушевление молодости читаются в этих строках, и в редакции они вызывают глубокое замешательство. Отдел писем «Комсомольской правды» не публикует послание, а передает его в центральный комитет профсоюзов с просьбой расследовать дело{187}. Недвусмысленный ответ приходит на бумаге с грифом «Не подлежит оглашению»:
«На Ваш № 1910 сообщаем, что забастовка на концесионном заводе “Жесть Вестей” (Ростов Дон) организована и проходит под руководством ЦК Союза Общего Машиностроения.
Посылаем Вам для сведения бюллетени стачкома.
Указываем, что дело это никакой публикации и оглашению не подлежит»{188}.
В СССР тридцатых годов на забастовку действительно наложено табу. Особый статус концессий позволяет применять эту практику, но суть ее выхолощена полностью, и забастовка оказывается обычным способом давления, а вовсе не выражением недовольства. На других предприятиях Советского Союза борьбу с забастовками ведут всеми возможными способами.
Борьба с забастовками
Профсоюзы становятся средством контроля и сдерживания рабочих{189}. Они больше не защищают интересы трудящихся, и их часто упрекают за это:
«Профсоюзы срывают забастовки, но у нас еще хуже: совсем не дают бастовать, хотя это и в некоторых случаях было бы и нужно, иначе администрация совсем задавит нас рабочих»{190}.
Недовольные систематически становятся объектом осуждения: на забастовщиков, или тех, кто угрожает ими стать, показывают пальцем, называют «осколками эсеровских, меньшевистско-троцкистских контрреволюционных элементов»{191}.[55] Эти «нормы» поведения, впрочем, полностью усваиваются и самими рабочими. Те, кто все же решается на выступление, утверждают, что подобный образ действий — это «последнее средство»:
«Мы знаем, что заводские зажималы, платные говоруны и писаки из райкома и губотдела будут нас обвинять в бузотерстве, демагогии и меньшевизме. В устах злостных бюрократов эти обвинения нам не страшны, мы не хотели и не хотим забастовки, мы прибегли к этому средству, предварительно испробовав все другие, мы жаловались в бюро жалоб ЦК, ходили в завком, обивали пороги губотдела»{192}.
Объясняя отсутствие забастовок, некоторые историки говорят также о размывании традиционного рабочего класса, о том, что он растворился в более обширном и менее политизированном сообществе, состоящем в основном из крестьян — как привлеченных на заводы политикой индустриализации, так и изгнанных из деревни коллективизацией{193}. Наиболее убедительным объяснением исследователи считают, помимо частого обращения к штрейкбрехерам{194},[56] репрессии[57]. Хотя требования рабочих часто бывают вполне законными, власти все же систематически подавляют забастовки и наказывают организаторов{195}.[58]
