— Аликсан, ты вчерашний день ищешь, видно, а? Зову, зову — не слышишь? Попробуй, вода теплая, купаться уже можно, валла!

Галки на деревьях привыкли к людям, успокоились. На том берегу ребятишки вывели с конного двора коней, собирались в ночное. Каждый из них сейчас был по крайней мере Чапаем, лихо скачут, кричат. Лучше всех слышно Гришку, сына Параски, — здесь он за главного. Олек-сан вспомнил, как он когда-то ездил в ночное. Мать отпускала неохотно, твердила свое: "Чего ты там не видел, мальчишки еду отберут…"

Гришка их заметил и ударил каблуками в бока лошади, лихо поскакал к берегу. Он давно, с самой весны, дружит с Сабитом — недаром же Сабит катает его на настоящем тракторе.

— Дядя Сабит, едем с нами! — кричит он. — Картошку будем на костре печь! Смотрите, у меня сколько, всем хватит!

Гришка торопливо полез в карман, но вместо картофелины вытащил какой-то грязный сверток.

— A-а, посмотри, Сабит, что я нашел! Мы за огородом Петыр-агая купались, там самое глубокое место. Можно даже с берега нырять. Я нырнул, — и смотри, что нашел. Правда, это от трактора?

— Ну-ка, кидай сюда, посмотрим.

Гришка бросил сверток через реку. Сабит ловко поймал его на лету, развернул тряпицу. Олексан с любопытством заглянул: там лежали четыре свечи. Целый комплект, совсем новые свечи. Олексан сразу узнал их.

— Гришка, а ты в воде трактор не нашел? — засмеялся Сабит. — Какой шайтан прячет в воду свечи? Аликсан, совсем ничего не понимаю, а?

Гришка для друга был готов на все: пусть Сабит берет свечи! Махнув рукой, он повернул лошадь.

— Дядя Сабит, бери их себе насовсем. Я себе, может, еще найду. — И ускакал догонять своих друзей.

Олексан стоял в замешательстве. Что делать? Сказать или не надо? Конечно, Сабит тогда всем расскажет, и Андрею тоже. Вот тебе и будет — "молодец, Кабышев"!

— Н-не-е знаю, Сабит… как это они попали в воду. Может, потерял кто…

— Чудак ты, Аликсан! Кто же может потерять свечи в воде?

— Ну… случайно упали…

Сабит покачал головой.

— Ай-яй-яй, плохой человек, если свечи в воде потерял! На, Аликсан, возьми их себе, пригодятся. Мне сейчас не нужны. Бери, бери, почему так на меня смотришь?

Потом Сабит вдруг заторопился, побежал в поле. Олексан смотрел ему вслед: "Пошел, наверно, к своему трактору. Там сейчас Дарья пашет. Ну конечно, он не догадался. И надо же было, чтоб этот Гришка их выловил!" А теперь они снова у него, лежат в кармане, и он даже чувствует какой-то неприятный холодок. Проклятые свечи!

Олексан резко повернулся и зашагал домой. Какой нехороший сегодня день! Коля, собрание, а теперь вот — эти свечи.

В доме было темно: Макар и Зоя не зажигали огня, сумерничали. Отец сидел у стола, на своем месте, мать стояла, прислонившись к печке. На вошедшего Олексана не взглянули. Молчали. Мать как-то скорбно, глубоко вздыхала. Олексан постоял немного возле двери и стал раздеваться. Неожиданно Зоя громко всхлипнула, плаксиво закричала:

— Зачем пришел? Иди на квартиру! Если они тебе дороже, зачем сюда идешь?

Олексан не успел повесить одежду, — рука остановилась в воздухе. Сердце сжалось: "Вот, начинается. Мало еще…"

— Подожди, мама…

— Чего годить-то, чего? Драться лезет! А знаешь, что делаешь? Нас позоришь!

— Подожди ты, мама! Если этого рыжего раз ударил, то не зря! Пусть не ворует! Это он меня позорил, да и вас тоже.

— А тебе что за дело! A-а, больно хороший, умный стал! Дома керосина нет даже в лампу налить, а он…

Раз уж сам не догадался принести, другим не мешал бы…

Это было уже чересчур. Подойдя к матери, Олексан встал перед ней, протянул к ней руки;

— Мама! Ну зачем так говоришь? В погребе, в большой бутыли — там что? Наворованное! Рыжего не так за это надо бить!

Зоя оторвалась от почки, подалась вперед, грудью на Одексана, визгливо крикнула:

— И мать бей! Ну, чего не бьешь? Ой-ой, сердце мое! Ой, сердце мое! Одного избил, теперь матери черед!

Олексан растерялся, отступил, не зная, что сказать. Попробуй поговори с ней: не понимает, свое твердит.

— Тебе всегда всего мало, мама! Почему другие ворованный керосин не берут?

— А тебе какое дело! — все больше распаляясь, кричала Зоя. — Ешь, что на столе, не спрашивай, откуда! Красивым быть захотел! Гляди, как бы совсем голеньким не остался! С людьми-то хорош, а дом пусть хоть сгорит, да?

До сих пор молчавший Макар встал, с грохотом отшвырнул стул, шагнул к Олексану:

— Олексан! Видно, тебе с нами не жить. Уходи, слышишь! Живи как хочешь, уходи из дома! Не доводи нас до плохого!

Обернувшись к плачущей Зое, заорал:

— Перестань ты, баба!.. — И закрыл лицо руками. — Что это за жизнь, а?..

Зоя сразу замолчала, словно подавилась. В доме стало очень тихо, тихо, будто в яме. Олексан с минуту стоял ошеломленный. Медленно до сознания доходило: "Ага, из дома гонят. Отец сказал: "Уходи, по-хорошему уходи". Ну что же…" Каким-то чужим голосом проговорил, еле выдавливая из себя слова:

— Гоните? Я… уйду, сейчас же… Верно, не жить мне тут… Нехорошо мы здесь живем, я-то ведь понимаю… Не любят нас люди. Никто не любит! Я слышал это, сколько раз слышал! Прогонят нас, как Микту Ивана тогда прогнали…

Макар отнял руки от лица, пошатываясь, вышел на середину избы. Было уже совсем темно, только из бокового окна еле струился сумеречный свет. В этой полутьме Макар казался большим, лохматым. Махнув рукой, крикнул:

— Ты нас не учи, как нам жить! Молод еще! Уходи, живи, как хочешь…

Сорвав с гвоздя фуфайку, Олексан торопливо натянул ее на себя, рванул фуражку, глубоко натянул на голову. "Ну что ж, кому дома жить, а кому уходить. Теперь все понятно. Ничего, не пропаду!" Мысли обрывками мелькали в голове. Ясно было одно: надо уходить!

Сильно хлопнув дверью, бегом бросился к воротам, откинул запор и выбежал на улицу. Лусьтро бросился было за ним, но цепь отбросила его назад; и он остался, жалобно скуля, мечась взад-вперед на проволоке.

Олексан ушел, а Макар, остыв, уже пожалел: зря погорячился. Надо было сдержаться, промолчать. Про себя надеялся: Олексан скоро вернется. Куда же ему, как не домой? Разве проживешь долго у чужих, когда есть родной дом? А то — и подумать страшно: вся деревня будет тыкать в Макара пальцами: "Вон, Макар столько съел, что теперь обратно изо рта лезет — родного сына из дома выгнал". Будто без того мало разговоров: дескать, Кабышевы такие да сякие, жадные, скупые…

Во всем, что случилось, винил Зою. Из-за все в деревне ходят про них нехорошие слухи, из-за нее в семье неполадки, из-за нее теперь ушел Олексан. И кто надоумил ее менять самогон на керосин? Хотя бы его спросила. Благо, если бы не было керосина, или неоткуда достать, а то — пожалуйста, поезжай в Акташ и вези хоть целую бочку!

Стиснув зубы, Макар исподлобья зло глядел на жену, на ее подвижную сухонькую фигуру. И в чем только у нее душа держится! Не хотел бы ее видеть, не хотел бы ее слышать, да глаза видят, уши слышат. Со смиренным видом зря обиженного человека Зоя возится около печи, гремит ухватами, горшками, ступает мягко, словно большая кошка. Спать ложится отдельно, в женской половине стелет себе шубу, и, прежде чем лечь, долго молится, в темноте размахивает руками и шепчет, шепчет: "Осто, великий, светлый боже… пошли здоровья… не оставь в милости своей…" Макар слышит ее шепот и, скрипя зубами, тяжело ворочается на своей койке, думает угрюмо: "И без бога еще долго протянешь: говорят, скрипучее дерево долго стоит… Эх, жизнь! Жили до сих пор — все было ничего, а раз началось, — и все рушится… Как плотина: сверху смотреть — все хорошо, а в один день взяло да прорвало. Вода ее размывала помаленьку, пробила да развалила!.. А здесь — где пробило, когда началось?"

Олексан не вернулся. Прошел день, второй, вот уже неделя прошла — не вернулся Олексан. Макар и Зоя, каждый про себя, ждали: вот-вот сын откроет ворота, стуча сапогами поднимется по лестнице, откроет дверь… Макар готовился: только сын вернется, спокойно, ладком поговорить. Пусть на отца обиду не держит — в жизни всякое бывает, Пусть поймет, не маленький. Если в их семье не будет согласия, люди совсем засмеют. Скажут, что Макар единственного сына от себя отделяет, А чего Олексана отделять? Ведь ему все нажитое принимать, свое наживать! А как же иначе?