Зоя сварила чожи и немного взгрустнула: Олексана нет, Макар тоже еще не вернулся. Олексан, маленький, очень любил чожи, каждую весну с нетерпением ждал, когда мать сварит любимое кушанье. А нынче его и дома нет…

Макар пришел под вечер. Сели за стол, вдвоем молча пообедали. Зое нынче чожи не удался — пересолила. Раньше Макар обязательно бы стал ворчать. А сейчас не проронил ни слова.

После недавней ссоры он глубоко затаил обиду на Зою. Обида не проходила, тлела, как сухой трут. Гаснуть — не гаснет и пламенем не горит. В жизни Макара, как в старых часах, что-то проржавело, испортилось. Еще молчаливее и угрюмее стал Макар. Казалось, на все махнул рукой: живите как хотите, мне наплевать. По-прежнему работал в колхозе, плотничал. Но нетрудно было заметить: за каких-нибудь несколько дней Макар как-то постарел, сильно сдал. Спина еще больше сгорбилась, вокруг рта легли глубокие морщины. Теперь он, придя с работы, не возится по хозяйству, а, сбросив верхнюю одежду, ложится на широкую лавку с видом сильно уставшего человека, которому уже никогда не придется отдохнуть. Так он молча лежит до глубоких сумерек, не спит — все о чем-то думает, думает… А ночью ему, видно, снятся нехорошие сны: тяжело вздыхает, стонет.

Зоя не беспокоила его, ни о чем не спрашивала. Лучше рану не бередить — боль утихнет, рана затянется, заживет. Поэтому Зоя не тревожила Макара, о прошлой ссоре не напоминала, как будто ничего и не было. Но от мысли женить Олексана не отказалась. Про себя решила так: пусть Макар делает, что хочет, а она своими руками принесет сыну счастье. Если не мать, кто о сыне позаботится? Макар, видно, этого не понимает. Да, он всегда — и в молодости — был такой, непонятливый… Все Зоя сама делала, — и теперь все заботы на ее плечах.

Охваченная одним желанием, Зоя уже не могла откладывать, не останавливалась ни перед чем. Прежде была осмотрительная, осторожная, теперь ее нельзя узнать.

Зоя решила понести угощение свежее чожи — соседке Марье. Заглушила неприязнь — не до старых ссор теперь ей было.

Сначала она решила отнести полное педро. Ладно уж, пусть угощаются, нынче корона у Марьи осталась яловая. Но тут же раздумала. Куда им столько, хватит и половины. Ведь даже спасибо не скажут, — такие люди. Сколько ни давай — добра не поймут.

К соседке Зоя пошла задами — подальше от людских глаз. Проходя через огород Марьи, заметила грядки с луком, подумала с завистью: "А у нее-то лук лучше, хорошо ей, когда в доме агроном свой…"

В сенцах она прокашлялась. Зайдя в дом, певуче спросила:

— Хорошо ли живете?

Марья отозвалась из-за печки.

— Хорошо, слава богу. Кто это там? Захлопоталась я, ужинать готовлю.

Зоя села на скамейку возле печки и, пока Марья не вышла из-за перегородки, успела несколько раз оглядеть комнату. Будто ощупывала глазами, — зорко осмотрела Галин угол, отметила: "Одеяло не новое. А наволочки красиво расшиты. Сама, что ли, вышивала? Наверно, в чемодане еще кое-что есть…"

Вытирая руки передником, из-за перегородки вышла хозяйка. Неласково взглянула на Зою, встала около перегородки, скрестив на груди руки: "Что тебе нужно? — спрашивала она всем своим видом. — Зачем пришла? Или что забыла здесь?"

Но Зоя другого и не ждала. Потому она сразу стала ласковой, уступчивой.

— Я уж сама села, без приглашения, Марьек. Давно в вашем доме не была. Гляжу, ой как у вас красиво стало! Раньше вы тоже чисто жили, а теперь еще чище. Не домик, а куколка, и только!

Не говорила, а пела, голос приторный. Она бы и дальше так продолжала, но суровый взгляд Марьи остановил ее. Пришлось вспомнить, зачем сюда пришла. Схватив ведро с чожи, протянула его Марье:

— Марьек, мы варили чожи, решила вам принести. Думаю, у вас теленочка нет, попробуйте. Видно, нынче ваша корова яловая?

— Да.

— Наша, слава богу, на той неделе отелилась. Макар с Олексаном уже поели, очень им понравилось. Думаю, пока все не съели, снесу-ка Марье. Возьми ведерочко, опорожни куда-нибудь.

Со стороны посмотришь — прямо добрые соседи!

— С коровушкой-то хорошо, что и говорить. Слава богу, корова во дворе — еда на столе…

Марье пришлось принять Зоино угощение. Освободив ведро, она положила в него горбушку ржаного хлеба: этого требовал обычай.

— Скорми своей корове, пусть много молока даст.

— Ой, спасибо, Марьек! Слишком ты большой кусок положила. — И, будто только сейчас заметив, повернулась в сторону Галиного угла, запела еще слаще. — Осто, как хорошо вы ее устроили! Век бы жила в такой красоте: и цветочки, и вышивки… А сама Галина Степановна где же, на работе?

"С каких это пор она тебе Галиной Степановной стала? — ревниво подумала Марья. — Ан нет, наша голубушка не для вашей клеточки!"

— Галя на собрании, у трактористов.

— Э-э, видно, собрание у них? А Олексан ничего мне не сказал. Должно быть, снова хвалить его будут, говорят, самый лучший он у них в бригаде. Галина Степановна уж так его хвалила, и рыжий Коля говорил: "Ну, Зоя-апай, не сын у тебя — золото!"

Не сводя глаз с Зои, Марья медленно сказала, — и каждое слово было, как пощечина Зое:

— Твой Олексан поймал Колю, когда тот керосин воровал, и избил его! А сейчас их там обоих судят.

Зоя сначала побледнела, затем густо побагровела. Рывком схватила ведро, кинулась к двери, выскочила причитая:

— Ох, господи, господи, что за напасть, господи!..

— Не забудь скормить корове хлеб! — крикнула ей вслед Марья.

Оставшись одна, рассмеялась:

— Эхма, наверно, приходила невесту смотреть, только не сумели мы тебя добром встретить. Поделом же вам: шире ног шагаете!

Выйдя после собрания на улицу, Олексан не пошел домой. Не спеша направился к Акашуру.

— Аликсан, подожди, пожалуйста! — послышалось сзади. К нему подбежал Сабит. — Аликсан, ты уж очень быстро ходишь, валла! Догнать совсем трудно!

Олексан молчал, а Сабит пошел рядом, не переставая говорить:

— Ты, видно, к реке пошел, Аликсан? И я как раз туда шел. Говорят, вечером пешком ходить надо, хорошо спать будешь. Валла, мой дедушка так говорил; видно, потому долго жил.

Олексан искоса посмотрел на Сабита: татарин будто бы хочет что-то сказать, — и чего хитрит? Что ему надо? Неужели из-за свечей? Теперь каждый раз, разговаривая с Сабитом, Олексан невольно вспоминал эту проклятую историю со свечами. Палец у Сабита давно зажил — должно быть, он сам уже забыл об этом. А вот Олексан никак не может забыть…

Сабит засмеялся:

— Ай-вай, дорогой Аликсан, как ты Колю проучил! Я никогда так не смог бы, правду говорю, валла!

Олексан смутился, махнул рукой:

— Да что там… Я ударить не хотел. Сам не знаю, как получилось. Сильно рассердился я тогда, Сабит!

— Молодец, Аликсан, сердитым надо быть! Таких людей не надо хлебом кормить. Потом, хорошо сделал, что бригадиру сказал. Коля плохой человек. В руке небольшая заноза будет — все тело болит. Валла, так!

Дошли до речки, остановились. Стаи галок, гнездившиеся на старых ивах, встревожились расшумелись.

— Валла, смешные птицы! — рассмеялся Сабит. — Почему испугались?

Постояли молча на берегу.

Сабит набрал плоских камешков, стал кидать в воду — "печь блины". "Блинов" получилось много, и Сабит смеялся.

— Смотри, Аликсан! Видел, а? Валла, хорошо идет!..

Олексан смотрел в воду, но думал о другом. "Почему у Сабита так легко, просто все получается, а у меня нет? Он может и с галками разговаривать, и камни в воду кидать, а я не могу. Почему? Ничего он ни от кого не скрывает, все у него на виду. Наверное, поэтому ему и легко живется. А я?.. Все не так — и дома и в бригаде. Почему? Мать самогонку на ворованный керосин меняет, а я с Колей подрался… Может, не надо было? Коля матери керосин носил. Мать ведь мне не чужая… Она хочет как лучше, — говорит, со всеми добрым не будешь. Пот сегодня я так сделал, что бригаде лучше, а матери — хуже. Мать мне родная, а они кто, из бригады?"