Олексан молча полез под трактор. Ушаков с Галей вскоре ушли, учетчик еще постоял, что-то тихонько насвистывая, потом, будто между прочим, спросил:

— Слушай, Кабышев, у матери твоей самогон есть?

— Не знаю, — глухо отозвался Олексан из-под трактора.

— Не знаешь? — притворно удивился учетчик. — Как же это ты не знаешь? Дома живешь… А вообще-то говоря, недурно у вас, Кабышев: коровка, садик, огород. За милую душу можно прожить! Так сказать, полное обеспечение за счет родителей…

Олексан бросил отвинчивать гайку, поднялся, с холодным бешенством ругнулся:

— Иди ты отсюда… к чертовой матери!

— Ишь ты какой! — изумился рыжий учетчик. — Луку поел, что ли?

Поглядывая ему вслед, Олексан бормотал:

— Тоже мне, "коровка, садик"… Пошел ты подальше! Чужое-то легко считать…

И тут же вспомнилась недавняя ссора в огороде, в ушах зазвенел Марьин голос: "Все вы одного корня!" Живо встало перед глазами, как мать дергала головой и кричала что-то в ответ Марье, а у отца дрожали руки, когда он отстегивал постромки. Что-то нехорошее шевельнулось в груди, с неприязнью подумал о родителях: "Что им, земли, что ли, не хватило? Вон сколько прошлогодней картошки сгнило, а куда еще? Все мало да мало…"

К вечеру он сделал перетяжку, завел трактор и поехал допахивать клинья. И какой черт дернул агронома пройти именно по тому участку! Ночью, допахав свой загон, он не стал возвращаться: земли-то там пустяк всего, а горючего целое ведро сожжешь. Думал, не заметят, а изъян от этого невелик.

Уже стемнело, когда к трактору подъехал Ушаков.

— Ну, допахал? — спросил он весело. — То-то, брат! С землей надо осторожней, не смотри, что ее много. Никто за тобой твои огрехи подбирать не станет. Раз тебе доверили ее, значит, будь хозяином! Вот так вот… А куда пропал твой сменный? Сдай трактор, иди домой отдыхать…

Олексан замялся, с тоской глянул в сторону деревни.

— Павел Васильич, я буду в ночь работать. Можно?

— Ты что, не умаялся за день? А домой?

— Так… не хочется. В поле ночью хорошо.

— Ну, дело хозяйское. Работай. Сменщику твоему я скажу…

И бригадир с удивлением посмотрел вслед трактору. Олексан, сгорбившись, сидел за рулем. "Хм, чудак! — покачал головой Ушаков. — Видно, подзаработать хочет…"

Приехав в Акагурт, о существовании которого она раньше и не подозревала, Галя решила остаться у Марьи. Гале нравилось у нее. Хозяйка — женщина ласковая, домик у нее, правда, небольшой, но для двоих, вполне достаточно. Марья уступила ей самый светлый и теплый угол, Галя поставила туда койку, столик и подарок хозяйки — большой развесистый фикус в деревянной кадушке.

Первое время Марья часто замечала, что по ночам квартирантка беспокойно ворочается на своей койке, а утром просыпается с красными глазами. Наскоро выпивает стакан молока и бежит на конный двор, к складам.

Возле складов, под навесом, женщины сортировали семена. Галя видела, что они смешивают разные сорта… Она пыталась объяснить им, а женщины посмеивались: "Господи, да мы сами знаем, не первый год, поди, сеем!" Но Галя снова и снова терпеливо объясняла, а в душе ругала себя: "Дура, зачем приехала! Ведь могла остаться на опытном участке института!" В райисполкоме сказали: "В пяти колхозах нет агрономов… Из них Акагут — самый отстающий. Решайте сами, товарищ Сомова, куда ехать". Будто кто за язык ее дернул; сказала, что поедет в Акагурт.

Теперь Галя с улыбкой вспоминает о первых днях в Акагурте. Григорий Иванович вообще не хотел ее замечать. Колхозники посматривали недоверчиво: уж очень молода… Однажды Галя услышала, как один старик сказал ей вслед: "Охо-хо, и такой-то доверили! Жила бы себе в городе у маменьки". Уж лучше бы прямо, в лицо, сказали, легче было бы.

Но начались полевые работы, и Гале стало не до обид: с зарей уходила в поле, возвращалась затемно. Ругалась с сеяльщиками: на пяти гектарах посеяли по заниженной норме… Заставила досеять. Объясняла пахарям: нужно брать глубже, если так, то хлеба не ждите. Люди то тут, то там видели худощавую быструю девушку в неизменной косынке с синими цветочками и черном жакетике под фуфайкой. Она часто подсаживалась в тарантас бригадира Ушакова, вместе объезжали бригады — тракторы работали на разных участках, в трех-пяти километрах один от другого.

Как-то Галя обратилась к председателю: "На конном столько лошадей стоит, дайте мне одну". Нянькин хотел отделаться шуткой: "Ну, Галина Степановна, зачем вам лошадь? Я в ваши годы в день по двадцать-тридцать километров на своих бегал!" Галя вспыхнула: "Время дорого, поймите же". Григорий Иванович сразу изменил тон: "Ну, зачем волноваться? Лошадь бы дали, для вас не жалко. Но где взять тарантас? Я сам на каком драндулете езжу. На нет и суда нет… Есть один Новый тарантас, но зря трепать я его не дам". "Зря? Значит, если агроном будет ездить в тарантасе, это — зря?!" Сгоряча Галя тут же написала докладную в МТС: нет никаких условий для работы в Акагурте, поэтому она просит перевести ее в другой колхоз или отпустить из этого района вообще… Через три дня позвонил главный агроном: "Никуда вас, товарищ Сомова, мы не переведем, будете работать в Акагурте, а что касается условий, то создавайте их там совместно с председателем". К этому времени обида Гали уже успела улечься, она не стала снова обращаться к председателю и по-прежнему ходила по полям пешком. Лицо у нее обветрилось, загорело. Она уже знала всех колхозников в лицо, многих по имени, а с трактористами совсем подружилась. И кроме того, часто она ловила себя на том, что дизелист Андрей Мошков ей нравится: сильный, резкий и, наверное, смелый.

Однажды в субботний вечер, когда Галя в раздумье сидела за столом, опершись головой на руки, Марья сказала нарочито весело:

— Галюш, ты бы сходила на нашу гулянку. Земля вот просохла, — ребята и девчата ночи напролет гуляют на Глейбамале. Сходи-ка, посмотри!

Галя улыбнулась:

— Ой, тетя Марья, что я там буду делать? У меня даже подруги еще нет.

— Вот и найдешь! А может, и дружок встретится.

Шутя да посмеиваясь, Марья все же заставила Галю одеться.

— Сходи, посмотри. Попляшешь с нашими девчатами, песни споешь. Ты молодая, не век дома сидеть! А то совсем заскучаешь.

Галя подумала: и в самом деле, почему не пройтись? Выйдя за ворота, в нерешительности остановилась: куда идти?

…Ночь теплая. Лунный свет пробивается сквозь молодую листву, — и листочки похожи на новенькие монеты, — лежит на земле рассыпанным серебром. Ветер доносит с реки прохладу, ласково вздыхает, и деревья начинают о чем-то шептаться. Может, делят серебро щедрого месяца, а может, спорят о своей красоте… Красивые ночи бывают в Акагурте — расшитые серебряной парчой, весенние ночи!

Где-то на краю деревни переливается гармонь. Что-то тревожное шевельнулось в сердце у Гали. "Польку играют!"

Сразу вспомнились вечера в институте, студенческий хор. Сколько песен они перепели! Здесь девушки тоже много поют, но у них свои, незнакомые песни. Но как зовет к себе эта гармонь! Не в силах устоять, Галя сначала нерешительно, а потом все быстрее зашагала к Глейбамалу. Там, на склоне холма, есть площадка, окруженная черемухами и липами, утоптанная сотнями ног — место игр акагуртской молодежи. С незапамятных времен акагуртские девушки и парни приходят сюда по вечерам, и даже самый старый дед, проходя мимо, должно быть, вспоминает, как лихо плясал он здесь когда-то. На Глейбамал приходят и из соседних деревень — из Дроздовки, Мушкара, из Акташа: уж очень веселые бывают игрища в Акагурте, и народ здесь приветливый, гостеприимный.

Сегодня сюда со своей кировской "хромкой" пришел Мошков Андрей. Он сидит на скамеечке, на самом лучшем месте, и девчата ревнивой стайкой окружили его: гармонист на гулянке — самая главная фигура. Ему нельзя перечить. Если чуть что не по нему, — повесит гармонь на плечо и уйдет, гордый и одинокий.