И в самом деле, было ему совсем не весело. Мучили тяжелые мысли: "Не вернется… На кого останется хозяйство, дом? Для чего копил, берег, ночей не спал, спину ломал, себя не жалел? Кто знает, может, помру скоро… А помрешь — ничего с собой не возьмешь. При жизни-то все мало, а помрешь — ничего не надо, хоть всё прахом пропади… Эх, Олексан, чем обидели мы тебя? Ушел из родного дома, от отца с матерью. Ушел… А дальше-то что?.."

Тем временем Однорукий Тима решил прервать рассуждения Нянькина.

— Ладно, чего там, ясно! Надо ремонтировать мост, и точка! Макар Петрович, возьмись-ка ты за это дело. Тебе, как говорится, за инструментом не ходить.

Макар тяжело поднялся, ни на кого не глядя, с усилием проговорил:

— Со здоровьем у меня что-то неладно… Не знаю, смогу ли. Может, кого другого назначите?

Тима будто только этого и ждал.

— Эх, Макар Петрович, лучше бы не говорить тебе такого! Сказал бы прямо — наплевать тебе на артель! Небось сам не раз видел, что по мосту невозможно ездить? Дома-то у тебя досочка от забора ненароком оторвется — так тут же с молоточком выбегаешь! Выбрали тебя в правление за хозяйственность, а она, твоя хозяйственность, только до своего порога, а на колхоз ее уже не хватает. Выходит, не мил тебе колхоз? Смотри, народ рассердиться может!

Тима сел. В конторе стало тихо. Макар медленно обвел взглядом людей, осторожно опустился на место — как слепой, боясь упасть.

— Тима… ты меня на смех не выставляй. В колхозе я… дольше твоего работаю.

Тима махнул здоровой рукой, раздраженно сказал:

— Прошлыми делами недолго проживешь. Работаешь — так это только одни слова, что ты, что твоя жена — числитесь, а за колхозное добро слезу не уроните. Люди видят, кто чем живет!

Макара словно холодным потом прошибло. Вот оно, чего он ждал и боялся. В глаза упрекают: дескать, не так живешь, Макар! А что ему ответить?

Нянькин резко постучал линейкой по алюминиевой кружке, поставленной к графину вместо стакана.

— Товарищи, мы здесь обсуждаем колхозные вопросы! При чем тут Кабышев?

Тима громко возразил:

— Это тоже вопрос колхозный! Ничего, недолго осталось… До отчетного собрания!

Акагуртские петухи давно пропели полночь, на востоке небо стало бледнеть, а в конторе все еще заседали…

Прошумели теплые грозовые ливни. Вокруг Акагурта буйно зазеленели сады, на лугах поднялись травы. Там, где весной разлился Акашур, зацвела золотистая купальница — цветок разлуки. Акагуртские девушки, возвращаясь вечером с поля, бежали к речке: выкупавшись, вплетали в косы золотистый нежный цветок. Хорошо в такую пору в Акагурте.

А потом опали лепестки купальницы, целые тысячи их поплыли по реке — вниз, к Каме, а может, и к самок Волге, Теперь на Глейбамале шиповник раскрыл свои розовые бутоны.

По небу плывут легкие облака, смотрясь мимоходом в светлые воды тихого Акашура.

В поднятых на высокие шесты скворечнях кричат ненасытные скворцы, за оконными наличниками пищат еще совсем голенькие воробышки. Их родители, забыв о своих обязанностях, затевают ожесточенные потасовки. Не любят воробьев в птичьем мире, худая слава идет о них: привыкли жить на даровщинку, воры известные — чуть зазеваешься, и уже тащат из-под самого носа. С утра до вечера носятся — ищут легкую наживу, возле колхозных амбаров их тьма-тьмущая; только отвернется кладовщик, — целая стая налетит на зерно, разложенное для просушки, и клюют, воровато оглядываясь. Ко всему этому еще клеветники, сплетники, день-деньской сидят на заборах, перемывают косточки знакомым. Живут грязно, порядка не признают: из гнезд всегда торчат чужие перья, солома, пакли.

Да, лето и разгаре. Даже ночью не умолкает радостный птичий хор, дневных певцов сменяют ночные, в густой ольховой роще по-над рекой кричит дергач, В народе про него говорят, что он зол на людей и вечно жалуется на свою судьбу.

А какое раздолье в Акагурте соловьям! Только зайдет солнце — где-то за околицей один подаст голос, и ему тотчас откликается второй, вступает третий, и начинает перекатываться вдоль Акашура соловьиная перекличка. Какой-то смельчак облюбовал себе для концертов сад Петыр-агая, каждый вечер невидимый в кустах черемухи щелкает до самого утра. Говорят, что в азарте эта маленькая серая птичка обо всем забывает, и пока поет, можно взять ее голыми руками. Кто знает, может, и верно это, да что-то пока не слыхать, чтобы кто-нибудь в самом деле поймал соловья…

Бригадир Ушаков издавна страстно любил слушать соловьев. Оставаясь один, долго торчал у открытого окна или выходил на крыльцо и сидел там до самого рассвета.

Бригадир по утрам даже стал просыпать, и когда выходил из амбара, где обычно спал, никого из трактористов уже не было. Андрей Мошков как-то пошутил: "Соловьи не дают нашему бригадиру спать, тем самым вредно влияют на всю бригаду. Предлагаю прогнать из сада этого певуна. Кто за?" Ушаков свирепо глянул на Андрея, сказал без шуток: "Попробуй прогони, я тебя самого заставлю соловьем щелкать!" Бабка Одок испугалась: "Осто, Павел, да ты никак и вправду не высыпаешься? Ишь глаза красные…"

Однажды после ужина, когда трактористы разошлись кто куда, на крыльцо вышел Олексан.

— Можно, Павел Васильич, я тут посижу, послушаю?

Бригадир недоверчиво покосился на тракториста: смеется, что ли? Нет, Олексан сидел серьезный, будто и впрямь приготовился слушать соловья. Бригадир успокоился и предупредил только, чтобы тот дышать не смел. Молча посидели минуту-другую. И вот со стороны конного двора послышалась дробь. Это был вызов. В саду не замедлил отозваться соперник, — да так, что в один зачин кукарекнул петухом, просвистел скворцом, передразнил воробья и, наконец, рассыпался серебряными молоточками.

Ушаков с таким видом взглянул на Олексана, что можно было подумать, будто это его заслуга.

— Видал?

— Да-а, здорово! Тот, с речки, конечно, послабже.

— Ну-у, сказал! Да он ему в подметки не годится. Я за ними давно слежу, — этот каждый раз того забивает.

Силен! То-то, брат… А вы — "прогнать".

Посидели еще немного, слушая соловьиную бурю на реке. Наконец Олексан кашлянул тихонько — раз, другой. Ушаков недовольно поглядел на него: "Если пришел — сиди тихо, а не то уходи, не мешай".

— Павел Васильич — проговорил Олексан. — Дело у меня…

Ушаков нехотя повернулся к нему.

— Ну что? Днем не мог?

Олексан не знал, как начать, чувствовал себя неловко.

— У меня… лишние свечи есть. Не нужны они мне, так… может, кто попросит — пусть берет. Я хочу их, Павел Васильич, вам отдать…

— Это зачем? — удивился бригадир.

— Ну, знаете… может, кому понадобятся, попросят.

— А почему я? Сам не можешь?

Олексан мучительно думал: "Рассказать или не надо?"

— Сам тоже могу, конечно. Только, Павел Васильич, я… то есть у меня эти свечи как-то просил Сабит, а я не дал. Это как раз когда он руку поранил. Свечи у меня тогда были, в ящике лежали. А Сабиту сказал, что нет.

— Об этом я знаю, — сказал Ушаков.

Олексан изумленно посмотрел на него.

— Как… знаете?

— Хм, как… Видел в ящике. Плохо соврал — ящик-то открытым оставил!

Темнота спасла Олексана: бригадир не видел, как он покраснел, весь, до кончиков ушей.

— Я самому Сабиту еще не говорил…

— И не надо. Он тоже знает. Еще когда просить пошел, знал, что у тебя в ящике свечи лежат.

Ну и ну! Олексана это совсем сбило с толку. Что же это получается? Ходил он целый месяц, мучился, себя клял, боялся людям в глаза взглянуть. Хотел сегодня наконец бригадиру открыться, рассказать начистоту, — и все зря. Знали товарищи обо всем, вся бригада знала, и хоть бы одно слово кто сказал! Никто ему под ноги не плюнул: "Ты плохой человек, Кабышев!" Никто слова не сказал!

Олексан не видел, как Ушаков улыбался в темноте: "Ну, это неплохо, если сам решился сказать. Лучше поздно, чем никогда".